Номах (Журнальный вариант)

Ходят селяне, чистые, белые, как молодые семечки подсолнуха.

И тянет по улицам хлебом и медом. Миром пахнет.

У колодца дед старый с бородой седой, то ли на Кропоткина, то ли на Илью-пророка похожий.

Остановился возле него Номах, поздоровался.

Дед веселый, лицо в солнечных морщинах.

— И тебе здорово, добрый человек.

— Белые есть тут, диду?

— Да тут все, почитай, белые. Аль не видишь?

— Я не про то. Военные есть?

— Так нет больше военных.

— Как нет? — удивился Номах. — Что ты брешешь, дед?

— Не брешу. Нет такой привычки. А военных нет, поскольку войны нет.

— Как? Что, ни петлюровцев нет, ни германов, ни красных?

— Нет, сынку. Никаких нет. Мир всюду. Не нужны боле ни черные, ни белые, ни красные. Никакие.

— Не может быть такого! — не веря, уронил ствол «льюиса» Номах. — Нет войны?

— Нету.

Номах огляделся вокруг, распахнув глаза.

— Что, мир?

— Мир, сынку.

— Да, ладно! — смеясь ответил.

— Мир.

— Как так?.. — Номах бросил пулемет на мокрую землю возле колодца. — И давно?

— Давно. Сымай свою амуницию. Не ходят так сейчас.

Номах почувствовал, как задрожали его руки.

— Не может того быть…

— Может. Кидай свое железо в колодец, нехай сгинет и больше никогда не понадобится.

— Дед, а ты меня не обманываешь? — смеясь и умоляя, спросил Номах.

— Вот маловер, — рассмеялся в ответ старик. — Пусть тебе дитя скажет. Петрусь, мир сейчас? — крикнул он скачущему на палке мальцу.

— Мир, диду Тарас! — отозвался тот и понесся вприскок вдоль по улице.

— Чуешь, что тебе дитя говорит? — повернулся к нему старик.

— Чую, диду Тарас.

Двумя-тремя движениями распустил на себе портупею Номах. Бросил в колодец и пулемет, и гранаты, и маузер.

Отрывая пуговицы, снял френч, папаху, сапоги, бросил следом.

— А ну, диду, полей мне на руки, умыться хочу.

— Это можно.

Старик опустил ведро в колодец и поднял его полным живой, трепещущей, как свежепойманная рыба, воды.

Номах заглянул в ведро и увидел слепящие брызги на дне.

— Что это там?

— А, золото, — беззаботно ответил дед.

— И куда ты его определишь?

— Да здесь на сруб положу, авось, девкам на сережки сгодится.

— Ну, дед, — восхищенно выдохнул Номах. — Лей!

Он долго ополаскивался холодной колодезной водой, пока по телу не побежала искристая морозная дрожь.

— Значит, мир? — спросил он, выпрямляя спину.

— Мир.

— Тогда лей еще…

...Дед свернул цигарку, вытянул голову с цигаркой во рту вверх, затянулся несколько раз и выдохнул пахучий, густой, как осенние туманы, дым.

— Что, прям от солнца зажег?

— От него…

И Номах засмеялся, как не смеялся с самого раннего детства, когда мир казался ему огромной и красивой дорогой, по которой рядом с ним идут, поддерживая его и защищая, отец, мать и братья.

— Так что ж, дед, построили-таки счастье на земле? — спросил он.

— Построили, — согласился тот, выпуская большой, словно облако, клуб крепкого душистого дыма.

И повторил:

— Построили.

Нестор поверил ему. И потому, что так спокойны и улыбчивы были взрослые и дети этого села, и потому, что до смерти устал он от бесконечной войны, что столько лет мела по российским просторам.

Номах засмеялся, заплакал, запел. Все разом, в едином то ли плаче, то ли песне, то ли стоне.

— Правда, дед? Не обманываешь?

— Правда.

— Я ж всю жизнь… в тюрьмах… на войне…

— Правда.

— Всю жизнь…

Слезы, счастливые, горькие, текли по его озлобившемуся лицу.

— Правда… Правда… Правда…

Веяли ветра над степью. Летали голуби и ласточки над крышами. Пищали в гнездах нелепые в своем младенчестве птенцы. Проливало солнце свое вечное золото на мир людей.

— Диду, отведи меня куда ни то, есть хочу.

— Пойдем. Еды как времени, на всех хватит.

— Трое суток… Трое суток не ел… — шел за ним Номах, повторяя, как в бреду.

В хате сидел за столом Щусь, рядом с ним Семенюта, погибший до революции, так давно, что о нем уже и думать забыл. Попов, сгинувший в заснеженных полях, Романюк, Гороховец, Белаш, Палый, зарубленный казаками в под Соколовкой, Тарновский…

— Вы откуда тут, хлопцы? — не испугался, удивился Номах.

От окон лился трепещущий яркий свет, играли в нем мальками пылинки. Запах чистоты и сухости наполнял хату.

— А где нам быть? — отозвался за всех Щусь. — За что воевали, туда и попали. Все герои здесь. Разве не по справедливости, Нестор?

Номах привалился к притолоке, закрыл глаза, не зная, что ответить.

— Горилки, батька? Местная, хорошая. Ее в поле все лето выстаивают. Знаешь, чудо какое получается? Спробуй.

Они выпили. Закружило васильковым ромашковым хороводом голову Номаха. Пошел обниматься со своими братьями. Каждого поцеловал троекратно, каждого сжал в объятьях, чтобы почувствовать твердость плеч и крепость рук, и только тогда сел на лавку, качая удивленно головой и глядя распахнутыми глазами на товарищей.

— Ах вы черти. Люблю вас.

Ему наливали снова, он чокался со своими побратимами, с которыми пролил столько крови, что она на годы окрасила багровым Днепр. Он смотрел на них и не мог насмотреться.

— Братья… Живые… — повторял он.

— Батька… — отвечали те.

И, выходя покурить на крыльцо, они прикуривали от солнца и зазывно махали руками проходящим мимо, свежим, как яблоки в соку, девчатам, звали приходить вечером на гулянку. Те смеялись в ответ.

Пчелы летали вокруг них, несли полные «корзинки» пыльцы. Садились на плечи, мазали руки нектаром, путались в волосах. Номаховцы легкими осторожными движениями выпутывали их, нетерпеливо жужжащих.

Щусь, кривляясь, посадил пчелу на нос и вдруг серьезно посмотрел на батьку.

— Мир, Нестор. Видишь, какой он может быть, мир?

— Вижу, Федос.

Щусь пересадил пчелу на кончик пальца, сказал ей:

— Я хоть и бывший, а все ж командир. Не к лицу мне с тобой на носу…

Номах огляделся вокруг.

Ползли по далеким полям комбайны, собирали урожай.

— Получилось-таки, Нестор.

— Получилось. Лучше, чем думали, получилось. Как в стихах у Есенина вышло. «Инония»…