Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
Шрифт:
Зашевелились зрители высокие. Смотрят на князя Собакина. Подкручивает он свой ус, задумавшись. Молвит:
– Нуте-с, какие будут мнения, господа?
Столоначальник:
– Я вижу явный элемент похабщины. Хотя вещь актуальная и сделана с огоньком.
Смотрящий:
– Во-первых, мне не нравится, что вражеского лазутчика убивают, а не захватывают живьем. Во-вторых, почему пограничников всего трое? Застава, как мне известно, состоит из дюжин. Так и пусть их будет двенадцать. Тогда и бздёх будет помощнее…
Я:
– Согласен относительно состава пограничников. Номер нужный, злободневный. Но элемент похабщины есть. А Государь наш, как известно, борется за целомудрие и чистоту на сцене.
Молчит князь Собакин, кивает. Затем молвит:
– Скажите, господа, сероводород, которым бздят наши доблестные воины, горит?
– Горит, – уверенно кивает смотрящий.
– А коли горит, – продолжает князь, ус подкручивая, – тогда чего Европе бояться наших бздёхов?
Вот что значит – Внутреннего Круга человек! Сразу в корень зрит! Бздёхом-то русским можно
Бледнеет постановщик, нервно подкашливает.
– М-да… неувязочка… – чешет подбородок смотрящий.
– Проруха в сценарии! – предупредительно подымает пухлый палец столоначальник. – Кто автор?
В темноте зала возникает сухощавый человек в очках и толстовке.
– Что же вы, любезный, так обмишурились? Тема-то наша газовая стара как мир! – спрашивает его столоначальник.
– Виноват, исправлю.
– Исправляй, исправляй, голубчик, – зевает князь.
– Только помни, что послезавтра – генеральная! – строго говорит смотрящий.
– Успеем, как же.
– И еще, – князь добавляет. – У тебя, когда лучом крота полосуют, кишки из него валятся. Многовато.
– Что, ваше сиятельство?
– Кишок. Натурализм здесь неуместен. Сделай, братец, потрохов поменьше.
– Слушаюсь. Все исправим.
– А что с похабщиной? – спрашиваю.
Косится на меня князь вполоборота:
– Это не похабщина, господин опричник, а здоровый армейский юмор, который помогает нашим стрельцам нести суровую службу на дальних рубежах Родины.
Лаконично. Не поспоришь. Умен князь. И судя по взгляду его косому, холодному – не любит нас, опричников. Ну, да это понятно: мы Кругу Внутреннему на пятки наступаем, в затылок дышим.
– Что там дальше? – спрашивает князь, доставая пилочку для ногтей.
– Ария Ивана Сусанина.
Это уже можно не смотреть. Встаю, откланиваюсь, иду к выходу. Вдруг в темноте кто-то хватает меня за руку:
– Господин опричник, умоляю!
Женщина.
– Кто ты? – вырываю руку.
– Умоляю, выслушайте меня! – горячий, сбивчивый шепот. – Я жена арестованного дьяка Корецкого.
– Пошла прочь, земское отродье!
– Умоляю! Умоляю! – Она падает на колени, хватает меня за сапоги.
– Прочь! – толкаю ее сапогом в грудь.
Она валится на пол. И тут же сзади – еще одни женские руки горячие, шепот:
– Андрей Данилович, умоляем, умоляем!
Выхватываю кинжал из ножен:
– Прочь, бляди!
Отпрянули в темноту худые руки:
– Андрей Данилович, я не блядь. Я – Ульяна Сергеевна Козлова.
Ого! Прима Большого театра. Фаворитка Государева, лучшая из всех Одиллий и Жизелей… Не узнал в темноте. Приглядываюсь. Точно – она. А земская стерва лежит ничком. Убираю кинжал:
– Сударыня, что вам угодно?
Козлова приближается. Лицо ее, как и лица всех балерин, в жизни гораздо невзрачнее, чем на сцене. И она совсем невысокая.
– Андрей Данилович, – шепчет она, косясь на полутемную сцену, где Сусанин с палкой и в тулупе неспешно запевает арию свою, – умоляю о заступничестве, умоляю всеми святыми, умоляю сердечно! Клавдия Львовна – крестная мать моих детей, она самая близкая, самая дорогая подруга, она честный, чистый, богобоязненный человек, мы вместе построили школу для сирот, сиротский приют, аккуратная, просторная школа, в ней учатся сироты, я умоляю, мы умоляем вас, Клавдию Львовну послезавтра отправляют на поселение, остался день, я вас прошу как христианина, как мужчину, как театрала, как человека культуры, мы будем вечные должницы ваши, мы будем молиться за вас и вашу семью, Андрей Данилович…
– У меня нет семьи, – прерываю я ее.
Она умолкает. Смотрит на меня большими влажными глазами. Сусанин поет «Настало время мое!» и крестится. Земская вдова валяется на полу. Спрашиваю:
– Почему вы, фаворитка семьи Государевой, обращаетесь ко мне?
– Государь страшно зол на бывшего председателя и на всех его помощников. Он слышать не хочет о помиловании. А дьяк Корецкий лично писал то самое письмо французам. О Корецких Государь и слышать не желает.
– Тем более – что я могу сделать?
– Андрей Данилович, опричнина способна творить чудеса.
– Сударыня, опричнина творит Слово и Дело Государевы.
– Вы один из руководителей этого могущественного Ордена.
– Сударыня, опричнина не Орден, а братство.
– Андрей Данилович! Умоляю! Сжальтесь над несчастной женщиной. В ваших мужских войнах больше всего страдаем мы. А от нас зависит жизнь на земле.
Голос ее дрожит. Земская еле слышно всхлипывает. Столоначальник косится в нашу сторону. Что ж, заступаются и просят нас почти каждый день. Но Корецкий и вся банда бывшего председателя Общественной Палаты… двурушники! В их сторону лучше даже не смотреть.
– Скажите ей, чтобы ушла, – говорю я.
– Клавдия Львовна, голубушка… – склоняется над ней балерина.
Корецкая со всхлипами исчезает в темноте.
– Пойдемте на свет. – Я направляюсь к двери со светящимся словом «выход».
Козлова спешит за мной. Мы молча покидаем здание через служебный вход.
На площади я подхожу к моему «мерину». Козлова подходит следом. При дневном освещении лучшая в России Жизель еще более субтильна и невзрачна. Она прячет худенькое лицо свое в роскошный песцовый воротник коротенькой горжетки. На приме-балерине узкая и длинная юбка черного шелка, из-под которой выглядывают остроносые черные сапожки со вставками из змеиной кожи. Глаза
у примы красивые – большие, серые, беспокойные.– Если вам неудобно – можем переговорить в моей машине, – она кивает в сторону сиреневого «кадиллака».
– Лучше в моей, – показываю свою ладонь «мерину», он послушно открывает стеклянный верх.
В чужих машинах теперь не договариваются даже целовальники. Занюханный подьячий из Торгового Приказа не сядет в чужую машину толковать о черной челобитной.
Усаживаюсь. Она садится справа на единственное место.
– Прокатимся, Ульяна Сергеевна. – Я завожу мотор, выезжаю с государственной стоянки.
– Андрей Данилович, я совершенно измучилась за эту неделю… – Она достает пачку дамской «Родины», закуривает. – Какая-то обреченность с этим делом. Получается, что я ничем не могу помочь моей подруге юности. А у меня еще завтра спектакль.
– Она вам действительно дорога?
– Ужасно. У меня нет других подруг. Вы знаете нравы в нашем театральном мире…
– Наслышан. – Я выезжаю из Боровицких ворот, выруливаю на Большой Каменный мост, проношусь по красной полосе.
Затягиваясь сигаретой, Козлова смотрит на белокаменный Кремль с едва различимым снегом на нем:
– Знаете, я очень волновалась перед встречей с вами.
– Почему?
– Никогда не думала, что просить за других так трудно.
– Согласен.
– Потом… мне сегодня странный сон приснился: будто на главном куполе Успенского собора все еще те самые черные полосы. И Государь наш все по-прежнему в трауре по первой жене.
– Вы знали Анастасию Федоровну?
– Нет. Тогда я еще не была примой.
Мы выезжаем на Якиманку. В Замоскворечье, как всегда, шумно и людно.
– Так я могу рассчитывать на вашу помощь?
– Я ничего не обещаю, но могу попробовать.
– Сколько это будет стоить?
– Есть вполне стандартные цены. Земское дело по нынешним временам стоит тысячу золотых. Приказное – три тысячи. А уж дело Общественной Палаты…
– Но я же не прошу вас закрыть дело. Я прошу за вдову!
Медлю, проезжая по Ордынке. Сколько здесь китайцев, Боже мой…
– Андрей Данилович! Не томите!
– Ну… для вас… две с полтиной. И аквариум.
– Какой?
– Ну, не серебряный! – усмехаюсь.
– Когда?
– Если вашу подругу высылают послезавтра, то – чем скорее, тем лучше.
– Значит, сегодня?
– Правильно мыслите.
– Хорошо… Пожалуйста, отвезите меня домой, если вам не трудно. А за своей машиной я потом схожу… Я живу на улице Неждановой.
Разворачиваюсь, гоню назад.
– Андрей Данилович, деньги вам нужны какие?
– Желательно червонцы второй чеканки.
– Хорошо. Думаю, к вечеру я соберу. А аквариум… Знаете, я не ловлю в золотых аквариумах, мы, балерины, получаем не так много, как кажется… Но Леша Воронянский сидит на золоте. Он мой большой друг. Я достану у него.
Воронянский – первый тенор Большого театра, кумир народный. Он, небось, не только сидит , но и ест на золоте… Проношусь опять по Каменному мосту, по красной полосе. Справа и слева в бесконечных пробках теснятся машины. После Народной библиотеки имени Нестора миную Воздвиженку, университет, сворачиваю на опальную Никитскую. Минула третья зачистка – и попритихла улица сия. Даже сбитенщики и лотошники с калачами ходят здесь опасливо и покрикивают робко. Чернеют окна сожженных квартир, так и не восстановленных. Боится земская сволочь. И поделом…
Выруливаю на улицу Неждановой, останавливаюсь возле серого дома артистов. Он огорожен трехметровой кирпичной стеной с негаснущим лучом вповерх. Это правильно…
– Подождите меня, Андрей Данилович. – Прима покидает машину, исчезает в проходной.
Вызываю Батю:
– Батя, полдела покупают.
– Кого?
– Дьяка Корецкого.
– Кто?
– Козлова.
– Балерина?
– Да. Отмажем вдову?
– Можно попробовать. Сильно делиться придется. Деньги когда?
– К вечеру соберет. И… чует ретивое, Батя, сейчас она мне вынесет аквариум.
– А вот это хорошо, – подмигивает мне Батя. – Коли вынесет сразу – в баню.
– Ясное дело!
Козлова долго не идет. Закуриваю. Включаю чистое телерадио. Оно позволяет видеть-слышать то, что с большим трудом смотрят-слушают по ночам наши отечественные отщепенцы. Сперва прохожусь по подполью: «Свободная Слобода» передает списки арестованных за прошлую ночь, рассказывает об «истинных причинах» дела Куницына. Дураки! Кому нынче сдались эти «истинные причины»… Радио «Надежда» днем молчит – отсыпаются, гады полуночные. Зато бодрствует сибирский «Ушкуйник», глас беглых каторжан:
– По просьбе Вована Полтора-Ивана, откинувшегося третьего дня, передаем старую каторжную песню.
Вступает сочная гармонь, и хрипловатый молодой голос запевает:Лежали на нарах два рыла —
О прошлом вздыхали друзья.
Один был по кличке Бацилла,
Другой был по кличке Чума.
Этого «Ушкуйника», прыгающего по Западной Сибири, подобно блохе, прибирали к ногтю дважды – первый раз тамошний Тайный Приказ придавил, второй – мы. От приказных они ушли, от нас отпихнулись китайскими аквариумами. Покуда шел торг о выкупе дела, троим дикторам наши успели вывихнуть руки на дыбе, а дикторшу Сиволай обрюхатил медведем. Но костяк радиостанции остался цел, купил новую студию на упряжке, и снова кандальники вышли в эфир. Государь, к счастью, на них не обращает внимания. Ну и пусть себе воют свои каторжные песни.