Норвежская новелла XIX–XX веков

Да, то была жизнь!

Однажды поздним сентябрьским вечером возвращался он из хлева и остановился на крыльце; он чувствовал себя как-то странно, словно у него саднило в груди. Стояла темная звездная ночь, и все же было как-то светло. Он видел, как блестит река, и слышал ее тяжелый шум. Вода была темная и сливалась с лугами, лесом и горами. Над его головой висели рядышком звезды, одна возле другой; они так яростно светили нынче вечером, что ему казалось, будто они просвечивают его насквозь. И вдруг он услыхал какой-то странный звук, такой звук не могла издавать птица, бог весть, что это было. Звук доносился с головокружительной высоты, казалось, будто гудели звезды. Пер так ослабел от этого звука, что у него подкосились ноги. Но он все равно продолжал стоять.

Через несколько дней мимо проезжали люди верхом. Они увидели, что дверь в избушку заперта. В хлеву металась голодная скотина. А вокруг избушки стояла такая тишина, что становилось жутко. Тогда всадники взломали дверь. В избушке они увидели Пера, он лежал мертвый на спальной лавке.

Несколько лет спустя, ясным летним вечером по крутым склонам над избушкой Пера спускался человек. Шел он издалека, устал и начал осматриваться в поисках места, где можно было бы отдохнуть и переночевать. Он нес вещевой мешок и удочку, это был горожанин, который отправился в горы проветриться.

Медленно пробираясь по крутым склонам, он оглядывался по сторонам. Сверкала зеркальная гладь озера; играла рыба. Звонко пела шумная речушка, ослепительно зеленели луга, синели за лесом горы.

«Тихо здесь, хорошо здесь жить», — подумал человек. Он увидел избушку Пера; она все еще стояла, хотя стены ее осели, крыша прохудилась, а стекла вылетели. Брошенной, безлюдной и словно осужденной на гибель казалась избушка. Но все равно она стояла, рубили-то ее на совесть!

Многие, должно быть, строились здесь, правда, давным-давно. На земле валялись груды серых камней, но стоило приглядеться, как видно было, что это стены погребов и остатки домов; рядом валялись и гнили покрытые серебристо-серой плесенью старые бревна. Теперь же здесь не увидишь ни человека, ни дома, где могли бы жить люди, ни струйки дыма, не почуешь даже запаха, не услышишь звона колокольчика. Хорошо здесь!

Человек спустился по крутому склону как раз за избушкой Пера; трава здесь росла высокая, мягкая и густая, в траве журчал родник. Человек лег на землю и стал пить; ледяная вода обожгла рот.

Он спустился к реке; здесь было неуютно, одна груда камней на другой, старые красные обгорелые кирпичи. Здесь, должно быть, был когда-то рудник. Да, неуютно здесь! Человек перебрался через реку и пошел вдоль берега озера. Тут были привольные луга, густая зеленая трава тянулась до того самого места, где начинался лес, и виднелся там и сям желто-серый мох. Ему захотелось отдохнуть. Хорошо здесь! Он снял с плеч вещевой мешок, отложил в сторону удочку и развел костер; бледно-синяя струйка дыма потянулась прямо к небу, не чувствовалось ни единого дуновения ветерка.

Удивительно, до чего тут тихо! На берегу стонал речной кулик, над старой избушкой и над устьем реки щебетали ласточки. А больше никакой жизни, ни единого звука!

Человек во весь рост растянулся в траве; ведь вот есть еще на земле уголок, где так тихо и покойно! Он бежал от города и от людей, от изнурительного тамошнего труда, от тамошнего грохота, он изголодался по свежему воздуху, а здесь были и свобода и покой.

Он лежал на земле, растянувшись во всю длину, и глядел в небо. Тишина захватила его. Шум реки уносил его с собой. Вся эта ужасная городская жизнь, вся усталость от изнурительного труда внезапно исчезли. Он мирно и спокойно лежал на траве, чувствуя, как возрождается его душа. Здесь он снова стал человеком.

И вдруг его осенило; только здесь, и нигде больше, выстроит он себе домик. Летний домик, где можно будет укрыться, когда его доведет до изнеможения зима, а люди станут совершенно невыносимы. Здесь будет его земля, и больше ничья. Он будет хозяином здешних мест и разведает их вдоль и поперек.

Полузакрыв глаза, смотрел он вверх, в голубое небо. Какая головокружительная высота и бездонная глубь! И высоко-высоко, из самой небесной дали услыхал он отдаленный трепещущий звук, разносившийся от одной горной вершины к другой.

И тогда он услыхал такой же звук в своей груди. Звук этот был всюду — высоко в небе и совсем низко над землей, в голубой небесной дали, над травой и во всем лесу, он слышался в шуме реки и в его собственной душе. Человек прислушивался к глубокому, вечному звуку тишины. Звук этот жил в солнечном луче, в речном потоке, в озере, в щебетании ласточек над безлюдными домами, в однообразном стоне речного кулика, в теплом воздухе, веявшем меж сосновых стволов и в траве. Это был напряженный звук, он поднимался ввысь и опускался с небес к самой крохотной трепещущей былинке, он наполнял грудь человека, он сам был словно трава, словно деревья, словно речной поток, словно горы, словно синее небо! И сам человек был чем-то живущим, растущим и существующим, чем-то объятым тишиной и одиночеством — как будто бесконечно малой частицей всего того, в чем играл и трепетал этот звук.

На другое лето в горной долине снова дымилась труба…

Перевод Л. Брауде

Арнульф Эверланн

Поле славы

Я часто вставал среди ночи и мыл руки. А потом ложился опять. Да, мне все время снилась кровь. Днем я заставлял себя не думать о ней. Но во сне опять начиналось то же самое.

Теперь я справился с этим. Нет такой трудности, с которой нельзя справиться, если приложить все силы. Людям удается невероятное, если они бьют в одну цель. Тогда они бывают всемогущи.

Итак, моя сила в самодисциплине, в неограниченном господстве не только над чувствами, но и над малейшими проблесками воспоминаний. Стоит мне заметить, что мне в голову собирается прийти новая мысль, а она опасна, как я не пускаю ее. Таким образом я стал совершенно неуязвим.

Мало мне помнятся теперь те годы, когда мы были в чужих краях. Один только день, когда мы штурмовали высоту 269. А остальное почти забылось. Но я должен мыть руки.

Когда я хочу забыть о чем-нибудь, я делаю это так — вдалбливаю себе в голову имена и даты, взятые из других мест и времен, и перемешиваю их с личностями и местами, которые не имеют к этому никакого отношения. Так возникают путаница и неразбериха и затуманивается то, от чего я должен избавиться. Бывает, правда, что я вижу это через несколько месяцев во сне, но в конце концов оно перестает и спиться.

Сложные события — пустое дело. Ведь только отдельные зрительные образы удерживаются прочно. Лицо Гастона — белый затуманенный овал, а в неподвижном смертельно испуганном взгляде страх, всесильный страх. Вот что сквернее всего. Да еще кровь.

Я много убивал, и меня чуть не убили. Я ведь был почти два года на чужбине, в Галиции и в Польше, до того как нас перебросили на западный фронт. Все шло как по писаному, хотя это звучит ужасно. И, однако, мы все стервенели, когда доходило до дела, и должны были либо умереть, либо убить.

Только когда мы прибыли во Францию, стало иначе. Там мы месяцами никуда не двигались. Окопались на горке да и жили там — настроили домиков, обзавелись кошками, курами и огородами.

Расположились мы во французской Лотарингии, в рощице. Французы находились повыше нас, они занимали высотку 269. Но от нашей передовой линии было немногим больше нескольких сот метров до французских позиций, и когда мы ночью выползали в разведку, то бывало, что оказывались лицом к лицу с французами. А спрыгивая в воронку от снаряда, мы никогда не знали, не угодили ли мы прямо в ловушку к противнику.