Норвежская рулетка для русских леди и джентльменов

Я навзничь рухнула на новую кровать сразу же, едва лишь успела снять шубу. Наверное, напряжение последних дней многократно превысило мои полуугасшие жизненные силы, так что последующие три часа я провела, лежа в полных сумерках, бестолково вглядываясь в неясные очертания потолка.

Ни о чем совершенно не думалось, но и не спалось. Неизвестно, куда подевались все ощущения, видимо, я сумела дойти до такой степени то ли усталости, то ли мозгового истощения, что подобные состояния, наверное, ближе к смерти, чем к жизни. Все стало совсем все равно: ничто больше не раздражало, не волновало, не привлекало и не отталкивало. Мир словно бы на время, а может, навсегда провалился в бездонные тартарары, что, кстати заметить, неплохо расслабляет. Тогда, возможно, даже быть мертвым – чувство, само по себе не лишенное некоей приятности и желанности.

Через какое-то время вдруг пробудилось первое желание. Захотелось, чтобы сейчас наступило лето и стало бы светло-светло, и солнечные зайчики заиграли бы на стенах, и по ярко-золотому потолку ползала бы одинокая пчелка или, на худой конец, мушка, а я бы могла ее наблюдать. Вспомнилось, что в далеком теперь детстве, лет двадцать или больше тому назад, именно так я лежала и со всем возможным вниманием следила за столь загадочной, исполненной тайного значения, непостижимо удивительной жизнью то ли пчелы, то ли мухи.

Далее на ум пришла мысль о санаторном режиме, поэтому свой первый ужин в Аскер Баде я пропустила абсолютно сознательно. Мне до отвращения не хотелось никого видеть, а тем более поддерживать вежливую беседу. Обо мне, слава Богу, никто не вспомнил. Особо деликатные и внимательные или, напротив, не особо озадаченные долгом норвежские медики в дверь не стучали, никуда не звали, не волокли насильно и не пытались привлечь.

Около десяти часов вечера я уговорила себя подняться, включила в комнате свет и задернула светлые полотняные шторки на окне, очень похожем на дачные своими небольшими квадратиками-рамками числом восемь. Валяющуюся бесхозно на стуле шубу, так до боли сейчас похожую на бессильного, сломленного браконьерами волчишку, встряхнула и повесила на вешалку в стенной шкаф. Из карманчика своей большой спортивной сумки извлекла красивенькую палехскую шкатулочку со своими самыми первыми сережками-капельками из небесно-голубой, точь-в-точь под цвет моих тогдашних детских глаз, бирюзы. То был подарок от мамы на мое одиннадцатилетие, и в принципе было гораздо правильнее иметь в ушах мой всегдашний талисман – «кусочек неба», чем раздражать окружающих тупо сверкающими диамантами – трехгодичной давности презентом впавшего в окончательное варварство мужа! Да кто я сейчас такая во всем блеске своих драгоценностей, а главное, где?! Бриллиантовую подвеску Руне я безжалостно отцепила, оставив на шее лишь цепочку-змейку самого минималистского вида, чтобы в глаза не бросалась, а из всех колец оставила на руке лишь одно все с той же скромной бирюзой.

Вместе со шкатулкой из кармана сумочки неожиданно выпал вчетверо сложенный лист плотной писчей бумаги отменного качества и слегка песочного оттенка. Странно, как он мог там оказаться, ничего подобного я лично в свою сумку не клала… Ах, да это письмо!.. Неужели…

С щемящей сердце грустинкой, как если бы то было послание от недавно умершего человека, с неудержимым дрожанием враз ослабевших пальцев развернула загадочный листок. То были два стихотворения, сочиненные, очевидно, к нашему окончательному расставанию и написанные так хорошо мне знакомым размашистым и щедрым почерком Николая.

Счастья украденный миг

Синеватый дымокРастворился в рассвете.Подарить тебе смогЭту зиму в расцвете.Словно через три дняНе наступит похмелье,Зиму выпить до днаМы с тобою посмели!В жизни мало тепла,Как в кувшине из меди.Вот и жизнь протекла —Я ее не заметил.Пусть не будет мне днаИ не будет покрышки!Я сотру с полотнаСнег, лежащий на крыше.Нарисую коня,Подрисую подпругу,Унесет он меня,Мой мольберт и подругу!

И совсем-совсем последние его строки на оборотной стороне бумаги. Название они имели исключительно подходящее к тому, что с нами случилось: «Последнее прикосновение к тебе». Только сейчас я обратила внимание, что Николай свои произведения всегда озаглавливал, а раньше почему-то не задумывалась…

Последнее прикосновение к тебе

Мы второпях проходим мимо,Едва друг друга не сшибя.И извиняешься ты мило,Чуть отстраняя от себя.Здесь чувство, право, ни при чем,Любовь совсем несообразна.Но вот, твое задев плечо,Вдруг задохнулся от соблазна,От ощущенья теплоты,От холодка твоей улыбки,От недосказанности зыбкой,От охватившей немоты.От слабого пожатья рук —Как от дурмана не проснуться…К тебе еще раз прикоснутьсяБезумно захотелось вдруг…

Надо же, оказывается, влюбленный поэт ночь не спал, а писал мне, своей Прекрасной Даме, прощальные сонеты, совсем как в романтическую эпоху Серебряного века. Как же все-таки неимоверно пошла, и приземленна, и прагматична современная суетливая жизнь! Теперь я приговорена во всем таком прозябать до конца дней своих: в липких рекламах, грязных газетных сплетнях, дутых телевизионных кумирах, и ничего возвышенного… И ничего, ничего хорошего у меня больше не будет! И никто, никто не станет специально ради меня доставать то нежно-терпкое, но и дерзкое «Киндзмараули» – вино, любимое не только мной, но и самим Сталиным Иосифом Виссарионовичем. Никто больше не напоит меня до состояния безудержного веселья, «когда смешинка в рот попадает», великим коктейлем «Огни Москвы» – абсолютно гениальной, на мой испорченный вкус, мешаниной водки с шампанским. Неужели же когда-то я умела так отчаянно хохотать?!

Никто не станет с таким чудным вдохновением рассказывать столько замечательных историй. Ну, например, ту, где великий грузинский художник Николай Пиросманишвили однажды взял да и завалил от пламенной любви и душевной щедрости всю центральную площадь Тбилиси и даже прилегающие к ней улицы ярко-красными розами в честь своей возлюбленной актрисы. Как раз об этом, произошедшем еще до Первой мировой войны событии много лет спустя один из любимейших Колиных поэтов Вознесенский написал стихи для дивной песни о любви «Миллион алых роз». «Когда-нибудь я усыплю розами лестницу в доме, где ты будешь жить! Ты какой цвет лепестков предпочитаешь? Неужели оранжевый?» – на полном серьезе обещал мне Николай.

Никто теперь и не подумает специально для меня создавать праздник из банальных до зубовного скрежета, таких серых будней, а Коленька много раз повторял, что армянский мужчина обязан долгом своим святым почитать умение организовать праздник женщинам, детям и гостям. Вдруг он здесь – «персона нон грата»! Боже мой, какие же это норвежские глупость и несправедливость! Как быть насчет Алены? Ей Бог судья – в конце концов она просто-напросто одинокая, измотанная и неприкаянная бабья душа, несмотря на все свои стервозные выкрутасы, прагматические происки и поиски практического смысла в жизни. Она тоже ищет своего счастья в жизни, в том варианте, в котором понимает… Мне лично кажется: добром Алена не кончит и на что-нибудь рано или поздно нарвется, хотя я могу и ошибаться, как показывает практика, с точностью до наоборот…

А я?! Никому до меня больше нет никакого дела. Жива я или мертва – все одно! Только Игоречек здесь еще и держит! Да мама, надеюсь, помнит…

Струйки горячей соли обожгли щеки. Как в гейзере, во мне поднялась и забурлила непереносимая жалость к себе и собственной, так окончательно и бесповоротно испорченной жизни – одному ныне большому «разбитому корыту». Где я теперь? Кто я теперь?

Несколько секунд спустя в виде дополнительного наказания накатилась пульсирующая волна боли в горле и начался удушливый спазматический кашель. Казалось, – закашляюсь до смерти, но едва отпустило, подчиняясь внезапному импульсу, я стремительно откопала в своей дымчато-серой, заполненной неимоверным барахлом дамской сумочке записную книжечку и одну нормально пишущую авторучку и лишь за несколько кратких мгновений накропала немного неуклюжий, подростковый какой-то стих:

Маленький волчонок

Душа, как маленький волчонок,В глазах небесных замерла,И как потерянный ребенокС испугом жизнь она жила.Изранена душой и теломНадломлен жизни оборот,И черное рядится белым,Пронзая тьму ее забот.Туман пытается рассеять,Понять причину неудач.Но кто ей душу отогреет?Сама – и жертва, и палач.

Прочтя сие творение, я разревелась несказанно. Мне серьезно померещилось, что душа оклеветанного норвежскими газетами поэта вернулась обратно сюда, в Норвегию, и вселилась в меня на недолгие минуты. В тягостной тоске, в отчаянном сумраке сознания упала я на постель в надежде хоть ненадолго отключиться от несправедливой и тупой жизни, от бесполезного будущего, в которое я вовсе не стремилась и где ничего хорошего меня точно не ожидало.