Норвежский лес

— Можно присесть? Или кто-нибудь придет… сюда?

Я, по-прежнему ничего не понимая, кивнул: «Никто не придет. Пожалуйста».

Она с грохотом выдвинула стул, села напротив, уставилась из-за своих солнечных очков, а затем перевела взгляд на мою тарелку.

— По виду объедение.

— Точно. Вкусно. Омлет с грибами и салат с зеленым горошком.

— А-а, — протянула она. — Закажу в следующий раз. Сегодня уже поздно.

— И что ты выбрала?

— Гратин из макарон.

— Тоже неплохо, — сказал я. — Кстати, где мы с тобой встречались? Никак не могу припомнить.

— Еврипид, — кратко ответила она. — «Электра». «Нет, боги не желают слышать печальных новостей». Только что закончилась лекция.

Я вгляделся пристальнее. Она сняла очки, и тут я наконец-то вспомнил, что действительно видел ее — первокурсницу — на лекции «История театра II». Но узнал не сразу — у нее сильно изменилась прическа.

— До каникул у тебя волосы были вот такой длины, — показал я рукой ниже плеча на добрый десяток сантиметров.

— Да. Решила сделать химию. Каким-то жутким составом. Вот и пришлось… Даже думала покончить с собой. Нет, я серьезно — такой мерзкий был вид. Как утопленница с водорослями на голове. Но чем умирать, решила, что лучше постричься наголо. Голове прохладно, но это ничего. — И она, погладив отросшие на четыре-пять сантиметров волосы, озорно улыбнулась мне.

— Совсем неплохо выглядишь, — заметил я, доедая омлет. — Ну-ка, повернись боком.

Она повернулась в профиль и замерла секунд на пять.

— Тебе идет. Голова правильной формы. И уши смотрятся симпатично.

— Точно. Это я сама знаю. Как постриглась, подумала: а почему бы и нет? Правда, ни один парень мне об этом не сказал. От них только и слышишь: «прямо первоклассница» или «как из концлагеря». Слушай, а почему парням нравятся девчонки с длинными волосами? Это же чистый фашизм вообще. Почему они думают, что все длинноволосые — непременно воспитанные, нежные и женственные? Я знаю двести пятьдесят пошлых длинноволосых девиц. Нет, правда.

— Ты мне больше нравишься как сейчас, — сказал я. И это была правда. С длинными волосами, насколько я помнил, она казалась мне обычной хорошенькой девчонкой. А теперь жизнь так и била из нее — она походила на выпорхнувшую из гнезда весеннюю птицу. Глаза ее жили на лице отдельно: радовались, смеялись, сердились, изумлялись и смирялись. Я давно не видел настолько живого лица и разглядывал его с восхищением.

— Ты серьезно?

Я кивнул, не отрываясь от салата.

Она снова надела очки и посмотрела на меня сквозь черные стекла.

— Слушай, ты же не врешь, правда?

— Ну, стараюсь быть честным человеком.

— Хм.

— А почему ты носишь такие темные очки? — спросил я.

— Без волос мне вдруг стало очень неуютно. Будто меня голой выбросили в толпу. Никак не могла успокоиться, и стала носить очки.

— Вон в чем дело, — сказал я. Она с интересом следила за тем, как я доедаю омлет. — Тебя там не потеряют? — спросил я, показав на ее спутников.

— В общем-то, нет. Принесут еду — вернусь. Может, я мешаю тебе есть?

— Так ведь я уже доел, — сказал я и, видя, что она не собирается возвращаться за свой столик, заказал кофе. Хозяйка унесла тарелки и поставила мне сахар и сливки.

— А почему ты на лекции не отозвался на перекличке? Твоя же фамилия — Ватанабэ? Ватанабэ Тоору.

— Да.

— Тогда почему ты промолчал?

— Сегодня не хотелось отвечать.

Она сняла очки, положила их на стол и впилась в меня взглядом, будто заглядывая в клетку с редкими животными.

— «Сегодня не хотелось отвечать», — повторила она. — Ты говоришь, как Хамфри Богарт. Спокойно и уверенно.

— Да ну? Я обычный. Таких, как я — пруд пруди.

Хозяйка принесла мне кофе. Сахар и сливки я добавлять не стал, а принялся отхлебывать его мелкими глотками.

— Ого. Ты тоже пьешь без сахара и сливок.

— Просто не люблю сладкое. Ты меня с кем-то путаешь.

— Почему ты такой загорелый?

— Две недели путешествовал пешком. То там, то здесь. Брал с собой рюкзак и спальник. Вот и загорел.

— И где бывал?

— От Канадзавы до полуострова Ното, и дальше до Ниигаты.

— Один?

— Да, — ответил я. — Но иногда случались попутчики.

— Как романтично. Познакомиться в пути с девчонкой…

— Романтично? — воскликнул я. — Слушай, ты явно заблуждаешься. Где и как может человек со спальником за спиной и густой щетиной попасть в романтичную ситуацию?

— А ты всегда путешествуешь один?

— Да.

— Любишь одиночество? — спросила она, подпирая руками щеки. — В одиночку путешествуешь, в одиночку ешь, сидишь на занятиях в стороне от всех.

— Я не люблю одиночество. Просто не завожу лишних знакомств, — сказал я. — Чтобы в людях лишний раз не разочаровываться.

Она зажала зубами дужку очков и сухо повторила:

— «Я не люблю одиночество. Просто не терплю разочарований». Когда соберешься писать мемуары, реплика придется кстати.

— Спасибо.

— Любишь зеленый цвет?

— С чего ты взяла?

— На тебе зеленая тенниска. Потому и спрашиваю, любишь зеленый или как?

— Да, в общем-то, нет. Мне все равно.

— «Да, в общем-то, нет. Мне все равно», — опять повторила она мои слова. — Мне очень нравится, как ты говоришь. Будто красиво штукатуришь стену. Кто-нибудь тебе говорил? Такое?

— Нет, — ответил я.

— Меня зовут Мидори [17] . Но зеленый цвет совсем не к лицу. Странно, да? Тебе не кажется, что это несправедливо? Словно проклята на всю жизнь… Знаешь, мою старшую сестру зовут Момоко. Чудное имя, правда?

— И ей идет розовый [18] ?

17

Мидори — по-японски «зеленый, зелень».

18

Момо — по-японски «персик», розовый цвет.

— Еще как. Будто рождена носить все розовое. Видишь, какая несправедливость?

На ее стол принесли еду, и парень в полосатом пиджаке позвал:

— Эй, Мидори, иди есть.

Она повернулась и жестом показала, что поняла.

— Слушай, ты лекции конспектируешь? По «Истории театра II»?

— Да, а что?

— Будь другом, дай списать? Я пропустила две, а в той группе у меня знакомых больше нет.

— Бери, конечно. — Я достал из сумки тетрадь, проверил, нет ли там лишних записей, и передал Мидори.