Носорог для Папы Римского
Шрифт:
Лев хмурится. Не то чтобы ему неприятно время от времени обнаруживать, что кто-то относится к нему без должного почтения. Нет, он не расстроен, но, вероятно, озадачен отсутствием у старика какого-либо любопытства, а также тем, что скрывается за этой демонстрацией. Они явно потешаются над ним, но как именно? Лев чувствует, что терпение его иссякает.
— Ума не приложу, Довицио, в чем ваш интерес к этому седобородому старику. Зачем он здесь?
— Мой интерес? Это ваш интерес, ваше святейшество.
При этом Биббьена не может удержаться от смешливого фырка. Лев вот-вот выйдет из себя. Сегодня был нелегкий день… Потом его осеняет. Эта грязь. Эти лохмотья. Вся эта болтовня насчет «сюрприза»… Так, понятно. Он глубокомысленно кивает и поворачивается к ним двоим, расправляя плечи
— Это, — провозглашает он с абсолютной, фатальной убежденностью, — Россерус.
Секунду они глазеют на него с застывшими лицами. Потом оттаивают и начинают смеяться: за серией носовых взрывов следуют несколько полузадушенных иканий, быстро переходящих в громогласные раскаты хохота — до боли в боках. Вскоре Биббьена уже должен прислониться к стене, чтобы удержаться на ногах. Довицио вынужден сесть, неважно, стена там или не стена.
— Россерус! — Довицио хватает ртом воздух между приступами смеха. Смотрит на сидящую фигуру. — Россерус? Он? — Еще больше смеха. — О боже, ваше святейшество… Это не Россерус. Это вы…
— Чтобы посадить… — пробует объясниться Биббьена, но давится хохотом.
— Его на… — делает попытку Довицио, прежде чем смех затыкает ему рот.
— Платформу. Над фонтаном. Завтра. Надеть на него тиару. И все такое, — говорит то ли один из них, то ли другой, то ли оба по очереди.
Парочка почти успокаивается, но опять принимается за свое, когда Лев обиженно заявляет, что он, по правде говоря, знал обо всем с самого начала и лишь притворялся, что не знает, желая их повеселить. Потом он портит все еще больше, предлагая новую тему для разговора («Ладно, друзья мои, а что вы скажете насчет этих крыс Нерони?») в явной и неуклюжей попытке отвлечь кардиналов от их задачи, которая состоит в том, чтобы над ним смеяться, — а для чего же еще нужны кардиналы? Их насмешки во множестве прыгают и скачут по пустым коридорам, медленно превращаясь в хихиканье и сдавленное прысканье.
— Поскольку он должен стать мной, я хочу с ним поговорить, — провозглашает Лев, чем вызывает у парочки легкое недоумение.
Он начинает протискиваться через узкий вход. Сама каморка немногим шире, ее пол образуют всего три каменные плиты, уложенные впритык. Живот Льва просовывается в проем. Не прибавил ли он в обхвате за зиму? Солидное брюхо помогает удерживать равновесие. Устойчивость связана с центром тяжести, особенно при охоте. Взять хотя бы Боккамаццу, хотя у того столь же изрядная срединная часть обнаруживается несколько выше. Скорее в области грудной клетки… Лев все еще пытается пробраться сквозь дверной проем. Может быть, если воспользоваться одной рукой в качестве рычага для этой, а другой запихивать этот бугор внутрь… Да.
Старик не шелохнулся. Он и вправду воняет, отмечает Лев, но этот запах скорее заплесневелый, а не едкий. Волосы у него действительно спутаны, борода испачкана и волокниста, но он не седой — во всяком случае, не от природы. Не посыпал ли кто ему голову пеплом? Время от времени, когда Льву бывало скучно, он из какой-нибудь укромной точки наблюдал за грубыми выходками просителей, ожидавших во дворе Сан-Дамазо, за их жестокими шутками и проказами. Так или иначе, «седобородый» старик на самом деле светловолос. Он стоит перед Львом и ждет.
— Встань, старик, — командует Биббьена из дверного проема.
После этого существо поворачивает голову, за чем следует приступ обещанного кашля, мучающего старика с минуту или около того, а на смену ему приходит опять-таки обещанный хрип в легких.
— Ему необязательно вставать, — говорит Лев Биббьене. Кардинал пожимает плечами.
И вновь — ожидание. Очень неловко стоять вот так, на расстоянии вытянутой руки, когда на тебя не обращают никакого внимания. Обычно к этому времени любой припал бы к его ступням или, по крайней мере, к краю его моццетты. Положение становится неуправляемым. Ничего не понимая, он озирается. Обдумывает разные возможности. Принимает решение.
— Сын мой, — обращается он к слабоумному, как видно, существу.
Старик поднимает лицо на голос сверху, и Лев впервые
замечает, что он на самом деле не так и стар — вряд ли старше его самого. А потом — странная неподвижность запрокинутой головы и взгляда, сфокусированного на ком-то, кто, кажется, отделился от самого Льва, на Папе-призраке…— Да он слепой! — восклицает Лев.
— Разве я об этом не упоминал? — отзывается Довицио из-за его спины.
— Он не понимает, кто я такой, — продолжает Лев и снова смотрит вниз, на этот раз более сочувственно. — Сын мой, я — твой Папа.
Тогда не столь старый старик, похоже, обнаруживает его присутствие. Глаза его, хоть и мертвые, расширяются, лицо расслабляется, и по нему разливается выражение, которое можно счесть недоуменным, изумленным или даже радостным. Льву не суждено определить это нечто, обещанное ему и тут же отнятое, потому что в следующее мгновение лоб старика прорезают морщины, лицо его тяжелеет, и мимолетная беззащитность замещается смирением. Голос его, когда он заговаривает, оказывается на удивление ясным.
— Это неправда.
Довицио фыркает — а может, это Биббьена. Лев в оцепенении смотрит на старика, не обращая на них внимания. Он кладет руку ему на плечо.
— Это правда, — настаивает он. — Я — твой Папа.
Но сидящий на скамье больше не обращает на него внимания. Он, кажется, приходит к какому-то неутешительному умозаключению. Его ответ, если это можно считать ответом, звучит устало и обреченно.
— Надо мной уже достаточно насмехались.
Галька, деревянные стружки, яблочная кожура, сухой лошадиный навоз, ржавые гвозди, ореховая скорлупа, дынная кожура и плевки. Таковы были предметы и субстанции, чаще всего появлявшиеся в его чаше.
На другой чаше весов, возникнув, правда, пока лишь однажды, располагались: маленькая синяя бутылочка из-под духов, зазубренное лезвие ножа, репа с вырезанным на ней улыбающимся лицом, кусочек мозаики молочного цвета, волчок, игральная карта (семерка пик), еще одна игральная карта (как ни странно, тоже семерка пик, но другого рисунка) и ухо.
Чаша покоилась на земле, у него между ног. Форма и размер ее были важны. Слишком большая чаша притягивала всякого рода мусор, а на слишком маленькую никто не обращал внимания. Деревянные были лучше оловянных (оловянными никто не пользовался), а еще чаше следовало быть достаточно мелкой, чтобы прохожие могли видеть содержимое. Его не должно было быть слишком много — это говорило о том, что человек не сильно нуждается, — но в то же время чаша не могла оставаться и пустой, ибо потенциальные жертвователи нуждались в ориентирах. Поэтому его чаша всегда была «засеяна» — сморщенным яблоком и пустячным медным диском: дескать, он примет пищу и монеты. Нищие с претензиями соглашались «засеивать» свои чаши не менее чем увесистым серебряным байокко, но эти подвизались на пьяцце или на городской стороне моста — то были самые богатые участки во всем Риме. Сам он начал у моста со стороны Борго, и это оставалось самым его удачным и самым плачевным днем. Он уселся неподалеку от другого нищего, точнее, от трех других, потому что они сменяли друг друга. Тот, первый, весело его поприветствовал: «Первый день?» Он подтвердил, что это так. Ему потребовалось десять дней, чтобы решиться на это, десять дней, на протяжении которых он изнурял свои мозги в поисках другого выхода… И другой выход, конечно же, имелся, только еще хуже, чем этот. Так что он уселся на мосту, поначалу дрожа от стыда, но постепенно смиряясь, меж тем как в чаше постоянно звякали монеты. Когда толпы народа начали редеть, снова появились соратники нищего, сидевшего слева от него, и они стали делить свои трофеи. Он пересчитал собственные — восемьдесят семь сольдо. «Удачный день?» — спросил один из троих нищих, ленивой походкой направляясь в его сторону. Это был самый крупный из троицы, и именно он мгновением позже со знанием дела ударил его под дых, в то время как второй шваркнул его головой о землю, а третий пересыпал содержимое его чаши в их собственную. Он помнил, как лежал тогда, ошеломленный, на земле, а вокруг него ступали сотни башмаков и туфель.