Носорог для Папы Римского

«Теперь я кардинал, — говорит он своему наставнику. — Будьте любезны ответить на мой вопрос».

Дельфинио вздыхает и смиренно складывает на коленях руки.

Годы спустя баржа, на которой плывет Пьеро, закрутится посреди реки, не слушаясь руля. Пьеро вцепился в лошадь, река вертит их, не отпускает. Пушки слишком тяжелы, но уже поздно их отвязывать. Вода хлещет через борт, лошадь Пьеро лягается, вырывается, скользит по палубе и падает за борт, лишь на миг показывая над водой голову, а потом скрывается в волнах. Судно погружается все глубже, они тонут. Кое-кто прыгает за борт, пытаясь доплыть до берега, но течение слишком сильное. Пьеро озирается, ищет Паоло, но его компаньон исчез. Воды уже по колено. Нос баржи зарылся в волны, Пьеро еще раз оглядывается, отстегивает меч и прыгает.

«Он глупец, — сказал в тот вечер во Фьезоле его наставник Дельфинио. — А глупец способен погубить всех Медичи».

Джованни краснеет, но молчит. Дельфинио понимает, что детской привязанности, которую испытывал к нему Джованни, пришел конец: никто не прощает правды, даже кардиналы.

Спотыкаясь, он подходит к окну, трет глаза, отдергивает шторы. На реке был паводок, тело Пьеро так и не нашли. Петр, Пьеро, тот несчастный монах во Флоренции — святые простаки. Солнечный свет заливает спальню. Скоро в дверь осторожно постучится Гиберти. Папа начинает одеваться. Ему пока не хочется смотреть на сады Бельведера. Петр, прибитый гвоздями, монах, сожженный на костре, Пьеро, утонувший в бурных водах после поражения при Гаэте. Тот рок, тот крах, о котором когда-то говорил Дельфинио, все-таки их настиг. Лоренцо погиб, Пьеро тоже погибнет. Флоренция в руках семейства Содерини. Дни, когда их приверженцы кричали с балконов «Palle! Palle!», приветствуя семейство Медичи, давно в прошлом. Он застал последние из этих дней: в двери врываются головорезы, их собственные слуги тащат хозяйское добро, толпа набрасывается на прежних правителей. Он сам — в простом монашеском одеянии, в капюшоне, смешался со Зверем, с толпой, вдыхает ее вонь, наблюдает, как пируют они во дворцах в Кареджи и на виа Ларга. Возле ворот Сан-Галло его ждут лошади — Пьеро и Джулиано уже ускакали по Болонской дороге. Джованни в полудне езды от братьев; он поворачивает лошадь на юг, к Риму.

Наверное, это тоже знамение: Рим всегда встречает его дождем. Он въехал в город через ворота Пополо в сопровождении всего лишь нескольких слуг. Площадь — море грязи, а виа Лата — не улица, а река. Собственный дворец кажется ему темницей, здесь все отсырело, все такое обшарпанное… Его ждет первый из череды секретарей, Довицио. Самое худшее секретарю уже известно.

«Они объявили Пьеро вне закона. — (Джованни молча кивает. С промокшей рясы на камни пола стекает вода.) — Вас тоже объявили преступником. За вашу голову назначена награда в две тысячи флоринов».

Рим защитит его, Рим — и кардинальская шапка, в ответ он будет верой и правдой служить Папе из рода Борджа [13] . Он не станет замечать ни мулов, груженных серебром, ни племянников, которых вознаграждают высокими должностями, ни незаконного сыночка, который дебоширит в землях, принадлежащих Святому Петру, и безнаказанно рубит с плеча всех встречных. Он будет согласно кивать, он ни разу не возвысит голоса, и испанцы будут считать его слабаком, не представляющим никакой опасности. Он будет ссужать деньгами шутов, посещать карнавалы, наслаждаться жизнью. И ждать.

13

См. Приложение 3).

Последний из череды секретарей дважды тихонечко постучал в дверь. Папа не обращает на него внимания, прислушивается к удаляющимся шагам секретаря, вот и дверь за ним затворилась. Только после этого Папа выходит из спальни в просторный зал Понтификов. Со стен и потолка на него взирают запечатленные кистью Рафаэля прелаты: Борджа, по крайней мере, знал толк в отделке помещений. Стол накрыт на одну персону, стул стоит так, чтобы можно было смотреть в окно. Первым делом Папа берет хлеб и оливки, масло стекает по его пухлым пальцам, те становятся липкими, блестят. Он вытирает их о салфетку, берет кубок с водой, пьет жадно, шумно, захлебываясь. Еще одна оливка, пальцы снова все в масле. Снова салфетка. Хлеб, вода, на этот раз он разбавляет ею вино, пока оно не становится бледно-розовым и прозрачным. Папа отпивает вина: а не закусить ли еще и сыром? От хлеба его обычно пучит. А если он поест еще и холодного мяса, так вообще произойдет что-то ужасное, поэтому на завтрак ему мяса не подают, только сыр — он ничего такого не вызывает. Как и оливки. От одного лишь воспоминания о холодном мясе рана его начинает болеть и гноиться. Папа отказывает себе и в сыре: завтрак окончен. В окно льются лучи солнца, в них пляшут пылинки. После Флоренции, думает Папа, дни были заполнены лишь ожиданием да пылью. У воздуха тоже есть своя сущность. Воздух — это не пустота. На его тарелке лежат девять оливковых косточек. Может, все-таки поесть сыра? На фреске Рафаэля, где изображены апостолы, он написан выше Юлия. Вокруг него — кардиналы: Петруччи, Риарио, Бейнбридж, он сам. Он представлен здесь дважды — как кардинал и как Папа, в молодости и в зрелом возрасте, а поверх лица, которое прежде отделяло молодость от зрелости, теперь написано другое. Ненасытного Борджа больше на фреске нет: папский испанец, ставший испанским Папой. Александр, а следом за ним — Юлий [14] . Пустые годы, бессмысленные годы. Распри, игрища, тупой юмор. Шуты.

14

См. Приложение 4).

«Свет дневной заполнил мой потир».

«Прокляни его».

Кардинал потчует гостей овечьими копытцами в карамели, растертыми в порошок воробьиными клювиками и жареными крысами с медом и мускатным орехом. Заливными коровьими глазами. От черного бульона в супнице на конце стола поднимается пар, в бульоне — ящерица, обжаренная с корицей. Кардинал Медичи дает банкет для кавалеров и идиотов. Плохие поэты декламируют плохие стихи, ревут и блеют безголосые певцы. Все они — шуты. Ими заполнил он свои годы ожидания, словно притягивая их всех к себе — уродов, болванов, тщеславных дураков. Он улыбается, хихикает, хлопает в ладоши, хохочет, ревет, захлебывается, рыдает от смеха; он их любит, просто обожает. Горбуны и буйнопомешанные запряжены в тележки, он устраивает гонки, он икает, пускает ветры, хватает ртом, глотает воздух так, словно жрет веселье. Он жаден до веселья, все не может насытиться. Он наблюдает, как его гости набивают животы до отвала; часто их желудки не в состоянии выдержать обильно приправленные специями немыслимые деликатесы. Гости заливают в свои бездонные брюха реки вина, их пьяная буффонада — площадка для его игр, на ней он оттачивает свои политические приемы: выпады и ложные выпады, ответные удары и удары в спину. Тело Борджа чернеет и разлагается в ядовитом воздухе Рима, а его кардинал потчует гостей замаринованными в вине березовыми листьями, имбирным отваром и голубиными лапками, приправленными анисом.

А теперь что? Девять оливок да хлеб. Ни сыра. Ни холодного мяса. Лицо Борджа как будто проглядывает сквозь его собственное лицо. За Борджа стоит Сикст, за ним — Иннокентий, и Климент, и Мартин, и все слуги слуг божьих вплоть до Григория, и все папы вплоть до Петра. Смерть Борджа возвела на престол римского епископа Юлия, и по всему Риму начали возводиться и рушиться базилики, вспухали и лопались купола, из земли перли к самым небесам контрфорсы и колонны, и посреди этого города-животного двигались люди из плоти и крови, со своими страстями и своим смехом. Юлий в ярости. Юлий покоряется. Армия французов окружает Болонью. Император жаждет заполучить Милан, или Урбино, или Рим. Церкви тоже нужна своя наемная армия, свои папы-полководцы и их креатуры. Папа заключает союзы, создает армии, ведет их на врагов, которые постоянно меняются, — сначала это французы, потом испанцы, потом венецианцы, затем император, они все разные, но их объединяет ненасытность и ненависть к Папе. Его союзники тоже все время меняются, иногда ими становятся даже вчерашние враги, а иногда он вообще остается без союзников. Добро и зло меняются местами, порою так быстро, что и не понять — что есть что, они становятся неотличимы друг от друга. На Пасху на болотах, что между Равенной и морем, две армии сошлись лицом к лицу. Кардинал в латах встречается с кардиналом в мантии. А там, вдали от них, в Риме, затих и опустел дворец Медичи, дворец закрыт. Исчезли шуты и клоуны. Шипят подожженные запалы, маленькие фигурки бегут навстречу друг другу по грязи. За папскими войсками стоит любитель удовольствий Медичи, за французскими — Сансеверино. Раздаются первые залпы.

Впоследствии, когда он бежал по полю битвы вместе с другими обезумевшими от страха, ему казалось, что сам воздух превратился в тысячи смертоносных кинжалов. Кругом валялись тела и части тел, умирающие пронзительно кричали, а некоторые — некоторые молчали, с удивлением взирая на собственные вывалившиеся кишки. Он запомнил человека, бесцельно бредшего среди всего этого ада. Сначала ему показалось, что человек несет дубинку, но, подбежав поближе, он понял, что вместо руки у человека — обрубок, из которого хлещет кровь, а тащит он не дубинку, а свою собственную отрубленную руку. Другие на первый взгляд казались абсолютно здоровыми, но вот они оборачивались, и он видел ужасные раны, зияющие в черепах, лица, рассеченные сабельными ударами. Джованни бежал и бежал, не обращая внимания на руки, хватавшие его за щиколотки, на крики о помощи. Темнело. Битва окончилась. Он уже не понимал, где находится и куда бежит. Первый удар древком пики пришелся в живот, он упал, корчась от боли; второй удар поразил его в голову.

Потом произошло вот что. Пизанские кардиналы-раскольники, предававшиеся безделью, обвинили Папу в неподчинении законной власти, выставили себя тем самым лакеями ненавистных французов и нашли прибежище в Милане (где их негодующие вопли и насмешки вызвали лишь ответные издевки и негодование преданных миланцев), а захваченный под Равенной кардинал Медичи простил своих врагов. Французы тоже потеряли в тамошних болотах пять тысяч воинов, в том числе главных командиров, не смогли удержать Милан и отступили, увозя с собой кардинала Медичи, который сумел бежать. Затем он снова попал в плен и окончательно спасся у берегов По, а между тем Пиза находилась под владычеством Флоренции, где правил Содерини, пособник французов, уже созревший для того, чтобы быть свергнутым, и это Содерини в конечном счете стоял за кардиналами-раскольниками, навлекши на себя папский гнев. Вот по причине всего этого, как он понял позже, Святой престол и был вынужден, дабы обеспечить безопасность церкви, отправить папские войска с целью возвратить Флоренцию под власть Медичи. Короче, в том, что последовало за этим, виноваты засевшие в Пизе кардиналы. А не он. Не Джованни.

Скоро, подумал Папа, появится Гиберти со своим гроссбухом и избавит его от воспоминаний. День еще только занимается, а скука и гадливость уже захватили его. Он хотел, чтобы Флоренция бурлила от радости, хотел карнавала, празднеств, триумфальных шествий. Он полагал, что худшее уже позади, что с Равенной ничто сравниться не сможет. Его пленение на поле боя обернулось благом: у Сансеверино он приходил в себя от пережитого ужаса. Из болот его вытащили французы, и он решил не оглядываться назад, но худшее, как оказалось, было еще впереди. Даже теперь все это возвращалось к нему во снах, и он в страхе просыпался. Может быть, всего этого не произошло бы, если бы войска были римскими или швейцарскими. Если бы их не держали впроголодь, если бы данные им обещания выполнялись. Может быть, может быть… Испанцы Кардоны голодали, и по их обращению с сопротивлявшимися деревнями можно было догадаться, чт'o им всем предстоит. Если б только Содерини открыл дорогу на Болонью, если б он решился на это раньше… Доведенная до отчаянья, оборванная, со стертыми ногами, армия, состоявшая из пехоты и легкой кавалерии, двигалась вдоль долины Мугелло к Прато.

В позднеавгустовском небе собирались грозовые облака, становилось душно. Он ехал вместе с братом, смотрел в лица испанцев, но ничего на них не видел. Ввалившиеся от голода щеки, загорелые до черноты лбы. Он смотрел на стены городов, на закрытые городские ворота, не понимая, каким образом эти изголодавшиеся оборванцы надеются их взять. Кардона собрал своих капитанов и заявил, что там, за высокими стенами, есть еда и золото. Джованни понял эти слова по-своему: либо возьмете город, либо по-прежнему будете голодать. Это были волшебные слова: именно истощение и усталость привели их к победе. Ни отступления, ни поражения — и когда самые первые смельчаки ринулись вперед, на стены, он понял, что Прато не устоять перед таким голодом и перед такой нуждой. А затем, затем…