Носорог для Папы Римского

Известь — субстанция прямо противоположная, она резко ускоряет обмен веществ, заставляя крошечные сердца неистово биться, обостряя аппетит, посылая в систему кровообращения странные энзимы, доводящие крысиные тела до бешенства. Конский волос замедлял эти процессы, а известь ускоряла: коридорные крысы метались между возбуждением и депрессией, переключаясь с одного состояния на другое так же внезапно, как весенняя гроза порой разражается в невидимом для них небе. Вот и сейчас, как обычно, обезумевшие от извести «наркоманы» беснуются в невидимых щелях, меж тем как беспомощные лежебоки волокут свое раздувшееся от конского волоса брюхо по полу на виду у приближающейся процессии. Слуги хватают этих несчастных за хвосты, чтобы размозжить им голову об осыпающиеся стены. Кровь убиенных стекает сквозь решетки, и туда же, к их собратьям-изгоям, препровождаются трупы. Хруст и скрип затихают и вскоре сменяются едва различимыми звуками размалываемой плоти. После нескончаемой штукатурной диеты мясо только что забитых крыс представляется неописуемым деликатесом.

Колонна переставляет ноги, продвигаясь в сумраке обветшалого потайного хода. На нем шляпа — странное изделие из отороченного тесьмой бархата, имеющее форму колпака для печной трубы. Его камзол представляет собой панцирь из грубой черной кожи, усыпанный пуговицами и брильянтами. После ранения, случившегося в Равенне, камзол висит на нем как на вешалке. Несколько часов назад он, обнаженный, стоял в своей спальне, пересчитывая выпирающие из-под кожи ребра. Плоть его истощается. Он тяжело ударяет посохом по засыпанному песком, загаженному полу. Крысиные шорохи. Лунный свет. Когда он умрет, в его честь воздвигнут великолепные статуи.

— Дверь!

Слуги бросаются вперед и, сгорбившись, словно воры, принимаются неловко возиться с замком. Колонна замечает, что половицы сильно искривились, о них запросто можно споткнуться. Опять пересеченная местность! За спиной у него колышется вереница народу, желая, чтобы он прошел наконец вперед: Асканио и его ублюдочный братец Умберто, оба со своими девками, их сестра Виттория со своим пажом, все его высоко вознесшиеся домочадцы. Позади них томятся посланники: возлюбленный Неаполь со своей свитой и Арагон — со своей. А за ними его сотоварищи: дон Джеральдо, Вильфранш, Чезаре, верный Жерсо и другие надежные люди Колонны, ныне состарившиеся и немощные, а ведь некогда они, одной рукой уцепившись за баррикады, другой молотили по головам приспешников Орсини. Дивные деньки… Откуда-то из-за этих знакомых и незнакомых лиц доносятся птичьи насмешки, пересвисты и писки; скрип переполненных маслобоек. В голове у него погребена некая тайна.

Дальняя дверь наконец-то распахивается, и за ней под небольшим углом к коридору продолжается галерея церкви. Он шагает вперед, оступается, выпрямляется и поворачивается. Следом идет Асканио, целует ему руку, что-то бормочет, продвигается дальше. Затем — Умберто. Их потаскухи вспыхивают, и каждая делает реверанс. Раздается глухой звук падения: кто-то споткнулся-таки о половицу, и следующее лицо появляется после некоторой задержки. Это Виттория, рассерженная на него — а почему, он не может припомнить или вовсе не знает. Да, несомненно, он ее чем-то смертельно оскорбил. Сделав книксен, она исчезает. Перед ним покачиваются лица всех остальных, потом их обладатели удаляются с шарканьем по галерее. Лица людей, которых он любит или любил, лица тех, с кем он давно разругался. Он бесстрастен, словно ледник. С годами все лица стираются, сливаются, черты их переплетаются. В конце концов все они обращаются в одно и то же лицо. Ничего не выражающее — что радует.

Далее следуют слуги, сопящие каждый под своей ношей. Место, отведенное ему, ожидает его посреди галереи, однако чего-то не хватает. Он снова смотрит в коридор, поверх голов, украшенных засаленными волосами или покрытых капюшонами… вот оно! К нему рывками приближается огромное позолоченное кресло. Все остальные слуги вжимаются в стены, чтобы позволить его пронести. Оно перевернуто кверху ножками, а под ним видны человеческие ноги.

— Кресло! — гаркает Колонна, когда оно с ним равняется.

Кресло замирает. Он ударяет по нему своим посохом, и движение возобновляется, только теперь посторониться просят его гостей, и вскоре галерея оказывается запруженной и в ней начинает попахивать потом: никому особо не улыбается уступать дорогу предмету мебели. Продвижение кресла замедляется. Замедляется сильнее. И прерывается вовсе. Некая громоздкая женщина распласталась, вжавшись в перила балкона и притворяясь, что все в порядке, что вполне может продолжать перемещаться, пока она будет по-прежнему заниматься своим делом, то есть флиртовать с — здесь Колонна прищуривается — испанским послом. Вичем. Кресло предпринимает ряд легких атак, отражаемых животом женщины. Ширина галереи, ширина кресла и объемы любовницы Вича — все эти параметры настолько противоречат друг другу, что Асканио и Умберто теперь уже в открытую хохочут, а старые его сотоварищи осторожно посмеиваются. Даже у Виттории изгибаются губы. Кресло движется все более неистово, и выражение лица у женщины, когда в нее ударяется это творение краснодеревщика, делается то задумчивым, то каким-то жабьим, пока кто-то из сопровождения Вича не выступает вперед и не разрешает проблему, пиная по неустойчивым ногам под креслом. Кресло валится, Вич предлагает своей даме руку, и Колонна видит, как гора плоти грациозно переступает через препятствие.

Какое-то мгновение он пребывает в ярости, но несколько гостей аплодируют удачному маневру. Он колеблется, не в силах принять решение, он смотрит по сторонам, полный сомнений. А потом туман у него в голове словно редеет и проясняется.

— Эй, вы! — тычет он пальцем.

К нему приближается дон Херонимо, уже указывая рукой на женщину.

— Господин Колонна, позвольте мне представить вам мою спутницу, госпожу Фьям… — И снова указывает рукой. — А это мой упрямец. Брыклив, как лошадь.

Колонна вглядывается пристальнее, когда «упрямец» перешагивает через вытянутые ноги и протискивается мимо пухлых, мягких тел. Темное, суровое лицо… он ли? Да, все правильно. Это лицо известно ему по некоей безоблачной местности, от пребывания в которой он был избавлен своим ранением.

— Равенна, — говорит Колонна, когда лицо военного оказывается рядом. — Вы сражались при Равенне.

— Да, мой господин, — отвечает дон Диего.

Перед ним в водянистой неразберихе проплывали и другие сражения, их лязг и зловоние смешивались и путались друг с другом, однако эта местность оставалась нетронутой. Тайное святилище его раны — Диего его поймет. Уроки Равенны должны были отразиться и на нем. Справа и слева от него пыхтели и отдувались разнообразные болтуны, заполняя воздух ненужным гвалтом. Что могли они знать, если только сами не распластывались в холодной грязи Равенны, не дергались и не дрожали, обгаживаясь под пушечным огнем французов? Он помнил, как шалели люди, оказавшиеся посреди всего этого. Отряды Кардоны то ли были разбиты, то ли просто разбежались — так или иначе, их не было рядом, чтобы заставить эти пушки замолчать, а они угодили в ловушку в проклятой топи, не имея никакого прикрытия, чтобы отступить. Он приказал подать лошадей, и началась атака. Орудийный огонь выдирал конников из седел, рассекая их плоть и кости. В брызгах красного и белого всадники совершенно исчезали. Лошадиные ноги ломались, словно щепки, о кочки, высовывавшиеся из черной грязи болота. Он тяжело грохнулся оземь, потерял сознание, а когда очнулся, вокруг него стояли юнцы-барабанщики: они нашли его и теперь смотрели ему в рот, ожидая, что он скажет. У него что-то случилось с ушами: он слышал только глухой рокот и громовые раскаты. Оглядевшись, он увидел, что слева от них расположена возвышенность и оттуда поднимается дым. «Туда, — показал он. Нельзя было допустить, чтобы сейчас они сломались, запаниковали. — Туда, парни».

Но все они были юнцами, не нюхавшими пороха. Он потерял ориентировку, и ему казалось, что грохот канонады раздается сразу со всех сторон. Туда… А ведь им теперь надлежало чувствовать себя в безопасности — теперь, когда они были со своим командиром, участвовавшим во всех этих сражениях от Неаполя до Альп на протяжении тридцати лет, выжившим после ранения в живот при Гаэте, убившим не менее сотни человек тем самым кинжалом, что болтался сейчас у него на боку, и слишком много раз выбиравшимся с поля битвы, чтобы не суметь этого и теперь. Чем же Равенна отличается от всего прочего?

— Взявшие меня в плен говорили, что ваши люди дрались как черти, — обращается он к Диего.

— Мы дрались как арагонцы, мой господин, — грубовато отзывается тот.

Колонна видит, что за спиной у его собеседника неловко переминаются дон Херонимо и его спутница — не приходилось ли ему раньше где-то с нею встречаться? — ожидая возможности вставить словечко или хоть какого-то обращения к себе.

— Дон Херонимо, я заберу у вас полковника Диего на этот вечер.

Посол удостаивает его любезным кивком, на что Колонна отвечает кивком благодарным. Посол отвешивает короткий поклон и начинает пробираться обратно по запруженной народом галерее, взяв свою даму на буксир. Многие говорят, что у этого Вича горячая голова. А другие — что холодная и умная.

— Я больше не «полковник», — замечает Диего.

— В мирное время люди вроде нас всегда делаются глупцами, — отвечает Колонна.

Больше он ничего не желает слышать. Над Диего висит облако разнообразных сплетен и домыслов. Что-то такое случилось в Прато, и на человеке, который сейчас его сопровождает, лежит некое неизгладимое пятно. Его там не было, и он ничего не видел. И знать ни о чем не желает. Ему все меньше и меньше хочется знать о том, что случилось после Равенны.