Ностальгия

А директор остался тем же, что и был: по-прежнему читал им лекцию, обернувшись через плечо. Вот он завернул за угол.

— Вам все еще кажется, будто он так уж интересен? — осведомилась Луиза у Борелли. И коснулась его плеча. — Ох, какой вы бледный. Вы хорошо себя чувствуете?

Глядела она озабоченно. Она, Луиза, — само спокойствие, округлая, ровная голубизна.

— Ностальгия замучила, — слабо улыбнулся Борелли. — А меланхолия, следствие ностальгии, вызывает бледность, которую частенько принимают за недуг. Эвкалипты, зной и широкое взморье вернут мне необходимый румянец. Все это слишком специфично: гангрена, одно слово.

Он взмахнул тростью, указуя на иллюстрации и гипсовые слепки парнопалых уродцев, незамеченные остальными.

— Не глупите. В чем дело?

Борелли подался вперед. Его словно что-то мучило.

— Луиза, вы… очень славная.

Он коснулся ее щеки.

Луиза помотала головой. Всколыхнулась грудь.

— Зачем вам эта трость?

Она задала вопрос, не глядя вниз. По углу плеча видно было: сейчас Борелли оперся на трость всей тяжестью. В выгоревшей армейской куртке он походил на ветерана Вьетнама, что отдыхает себе на веранде, восстанавливая здоровье. Возраст, кстати, подходящий.

— Да притворство это все. Мне сочувствия не хватает — особенно женского — вот от вас, например, — а не то бы я разом дал задний ход. Правда.

Она отвернулась.

— Не говорите ничего.

— Послушайте…

— Я ничего такого не хочу.

— Послушайте, все, что я болтаю, — глупость несусветная. Вы не обращайте внимания. Должно быть, место здесь такое: все эти ноги — они же часть нас. Наводят на мысли, сами понимаете. Но по мне, так вы гораздо, гораздо интереснее всего, что здесь есть. Пойдемте.

Луиза глядела на него во все глаза. Остальные сгрудились перед картой мира с «пошаговым» изображением воздушных перелетов — маршруты, расчерченные на отдельные отрезки, ноги в руки, как говорится, и вперед! Джеральд как раз указывал на их следующий пункт назначения, на северо-востоке.

— Ур-ра-а! — завопила Вайолет.

Несмотря на усталость, все заулыбались. Подоспели Луиза с Борелли; кое-кто оглянулся и отметил, что оба погружены в задумчивость и явно смущены. А Сашу с Шейлой скорее поразила их отрешенная рассеянность: обе даже не скрывали своего любопытства. Луиза им нравилась.

Хофманн, святая простота, ушел вперед вместе с Каткартом. Оба, впрочем, не обменялись ни словом: один — тонкий и стройный, второй — коренастенький и косолапый. Вот они скользнули взглядом по небольшой библиотеке, посвященной музейной усталости.

— Постойте-ка, — внезапно проговорил Дуг. — Ну, это уже слишком. Прямо и не знаю, что сказать!

И что же это у нас такое в высоких стеклянных сосудах? В мутной жидкости недвижно повисали бледные ноги. Всего — около двадцати; каждая снабжена ярлычком. Все — в пределах видимости главного входа, за которым сиял яркий солнечный свет.

Директор обернулся к посетителям.

Он не выказал ни тени интереса ни к ноге балерины в отсыревшей балетке — а мышцы-то какие изящные! — ни к ноге шахтера из Кентукки (вся в лиловых шрамах и угрях), ни к ноге немецкого гонщика (правой, «тормозной» — пожертвование безутешной вдовы).

Были и еще ноги (каждая — уникальна, одинаковых нет). Девая нога католика; нога толстухи — поистине слоновьих пропорций! Ярлык с надписью «Нога апробированная» туристов несколько озадачил — ведь можно сказать, все ноги, что есть, находились в пробирках! — но дальше мелким шрифтом сообщалось: конечность отнята у парашютиста, что должным образом подтверждено и засвидетельствовано. По-настоящему музеи начали разрастаться после изобретения стекла.

Агостинелли коснулся рукой последних сосудов. Поставленные достаточно близко, они приглашали к сравнению. В первом находилась конечность коммивояжера (гипсовая, как ни печально); рядом — нога эмигранта (характерно мясистая и безволосая) и нога ссыльного — очень на нее похожая, но, при ближайшем рассмотрении, несколько более бледная и исхудалая; и, наконец, как своеобразный итог всего музея, — НОГА ТУРИСТА (АНГЛ.). Жилистая, костистая, бывалая. Толстокожая. Мозолистая. Нога в некотором смысле принадлежала им — а выглядела как старческая.

Нагнувшись к ярлыку, Хофманн прочел вслух имя бывшего владельца конечности: «Овен».

Гэрри, расхохотавшись, отвернулся.

— Недавние пожертвования, — сообщил директор, скользнув взглядом по лодыжкам Вайолет.

Со всей очевидностью, экскурсия подошла к финалу. Темноволосая голова Агостинелли четким силуэтом выделялась на фоне вулкана в обрамлении дверного проема. Какой смысл усмотрит он в ноге туриста? Под каким углом на нее посмотрит?

— А Овен — он еще жив? — нарушил завороженное молчание Дуг.

— Туристы, они всегда улетают восвояси.

Хорошая формулировка (но кто такой этот Овен?).

Из всей коллекции ног туристическая особенно интересна — да что там, далеко затмевает прочие. Уж кому и знать, как не Агостинелли. Не один только егомузей — все музеи живут за счет туристов. Задрапированные тканью ноги несут к их порогам тела и умы всех мыслимых габаритов, форм и цветов (улыбочка!). Любознательный (любострастный?) порыв путешественника находит свое выражение в переходах-перебежках от одного места к другому, и полагается наш турист главным образом на ноги. Сравним самую что ни на есть обычную ногу человека рабочего с ногой туриста. Обсудим. Они ведь одинаковые — и притом разные, не так ли? Что-что? Ну да, одно предшествует второму — и второе становится возможным. Обратите внимание: свеженатруженная нога не в силах сбавить темпа и продолжает двигаться словно бы по инерции — побуждаемая внутренней энергией, шагает себе, заполняет минуты, собирается с силой, дабы что-то сделать — или скорее копит ощущение деятельности. По всей видимости, без некоего удовлетворения достигнутым здесь не обойтись. Сравните: вот вам турист, а вот вам — оседлый пляжник. Ноги-то разные!

Что такое турист?

К тому времени вежливое, однако отчетливое нетерпение уже давало о себе знать. Многие головы (в частности, тех, кто славился своей нетерпимостью к умозрительным размышлениям) все чаще оборачивались к открытой двери, за которой ожидали прозрачная ясность и надежная, как скала, солидарность. Итальянец это предвидел. Причиной-то всему (как всегда и везде) — ноги!

Вы только задумайтесь о давлении. Ощутите его! Более чем кто-либо, турист осознает свои пределы, и не только в смысле километража, но еще и пределы понимания и сопротивляемости. Что, устали? Вот вам пожалуйста; сами видите! Это — некий критерий. И тем не менее вы не останавливаетесь. Турист идет вперед, переставляет одну ногу за другой, — либо стоит в очереди. Вы воплощаете в себе весь человеческий опыт. Остановились. Снова вперед. Поиск, вечный поиск. Поиск чего? Неизменно великолепное зрелище. Вы заслуживаете медалей.

А медали подразумевают униформу: уж поверьте здесь латиноамериканцу-католику!

Натужно дыша, директор указал на Борелли, который опирался на трость, на Сашу, на все еще ошеломленную Луизу, на Джеральда, на Вайолет Хоппер: все они непроизвольно застыли на одной ноге в позе африканских фламинго. Агостинелли развел руками.

Последовало краткое рассуждение о музейной усталости. В отличие от большинства главных музеев этот был заботливо преобразован — не для того, чтобы снизить музейную усталость, а, наоборот, чтобы ее усилить. Чтобы заставить посетителей сосредоточиться на ногах! Незаметные уклоны, безликие стены, монохромная цветовая гамма и голые доски ненавязчиво дополняли друг друга. На переоборудование у директора несколько лет ушло. Голос набирал силу, увещевая: учитесь не только у музейных коллекций и у пейзажей, но и у своих собственных двух «ходулей». Они — это вы. Они — своего рода мерило; у них свой язык, своя, так сказать, поступь. Ха-ха.