Новь

Паклин потешался! Своею бойкой речью он чрезвычайно понравился Голушкину, который и не подозревал того, что этот самый "хромушка" то и дело шепчет на ухо сидевшему возле него Нежданову самые злостные замечания насчет его, Голушкина! Он даже полагал, что это - малый простой и что его можно "третировать" свысока... оттого-то он ему и понравился, между прочим, Сиди Паклин возле него - он бы давно ткнул его пальцем в ребра или ударил по плечу; он и то кивал ему через стол и мотал головою в его направлении... но между Неждановым и им восседал, во-первых, Маркелов - эта "мрачная туча"; а там Соломин. Зато Голушкин закатисто смеялся каждому слову Паклина, смеялся на веру, наперед, хлопая себя по животу, выказывая свои синеватые десны. Паклин скоро понял, чего от него требовалось, и начал все бранить (оно же для него было делом подходящим) - все и всех: и консерваторов, и либералов, и чиновников, и адвокатов, и администраторов, и помещиков, и земцев, и думцев, и Москву, и Петербург!

– Да, да, да, - подхватывал Голушкин, - так, так, так, так! Вот, например, у нас голова - совершенный осел! Тупица непроходимая! Я ему говорю и то и то... а он ничего не понимает; не хуже нашего губернатора!

– А ваш губернатор - глуп?
– полюбопытствовал Паклин.

– Я же вам говорю: осел!

– Вы не заметили: он хрипит или гнусит?

– Как?
– спросил Голушкин не без недоуменья.

– Да разве вы не знаете? У нас на Руси важные штатские хрипят, важные военные гнусят в нос; и только самые высокие сановники и хрипят и гнусят в одно и то же время.

Голушкин захохотал с ревом, даже прослезился.

– Да, да, - лепетал он, - гнусит... гнусит... Он военный!

"Ах ты, олух!" - думал про себя Паклин.

– У нас все гнило, где ни тронь!
– кричал Голушкин немного спустя.
– Все, все гнило!

– Почтеннейший Капитон Андреич, - внушительно замечал Паклин..
– а сам тихонько говорил Нежданову: "Что это он все руками разводит, точно сюртук ему под мышками режет?" - Почтеннейший Капиток Андреич, поверьте мне: тут полумеры ничего не помогут!

– Какие полумеры!
– вскричал Голушкин, внезапно переставая смеяться и принимая свирепый вид..
– тут одно: с корнем вон! Васька, пей, с... с..!

– И то пью-с, Капитон Андреич, - отвечал приказчик, опрокидывая себе в горло стакан.

Голушкин тоже "ухнул".

– И как только он не лопнет!
– шептал Паклин Нежданову .

– Привычка!
– отвечал тот.

Но не один приказчик пил вино. Понемногу оно разобрало всех. Нежданов, Маркелов, даже Соломин вмешались понемногу в разговор.

Сперва как бы с пренебрежением, как бы с досадой против самого себя, что вот, мол, и он не выдерживает характера и пускается толочь воду, Нсжданов начал толковать о том, что пора перестать забавляться одними словами, пора "действовать"; упомянул даже об отысканной почве!! И тут же, не замечая, что он себе противоречит, начал требовать, чтобы ему указали те существующие, реальные элементы, на которые можно опереться, что он их не видит. "В обществе нет сочувствия, в народе нет сознания... вот тут и бейся!"

Ему, конечно, не возражали; не потому, что возражать было нечего - но каждый уже начал говорить тоже свое. Маркелов забарабанил глухим и злобным голосом, настойчиво, однообразно ("ни дать ни взять, капусту рубит", - заметил Паклин). О чем, собственно, он говорил, не совсем было понятно; слово: "артиллерия" послышалось из его уст в момент затишья... он, вероятно, вспомнил те недостатки, которые открыл в ее устройстве. Досталось также немцам и адъютантам. Соломин - и тот заметил, что есть две манеры выжидать: выжидать и ничего не делать - и выжидать да подвигать дело вперед.

– Нам не нужно постепеновцев, - сумрачно проговорил Маркелов.

– Постепеновцы до сих пор шли сверху, - заметил Соломин, - а мы попробуем снизу.

– Не нужно, к черту! не нужно, - рьяно подхватывал Голушкин, - надо разом, разом!

– То есть вы хотите в окно прыгнуть?

– И прыгну!
– завопил Голушкин.
– Прыгну! и Васька прыгнет! Прикажу прыгнет! А? Васька! Ведь прыгнешь ?

Приказчик допил стакан шампанского.

– Куда вы, Капитон Андреич, туда и мы. Разве мы рассуждать смеем?

– А! то-то! В бар-раний р-рог согну!

Вскорости наступило то, что на языке пьяниц носит название столпотворения вавилонского. Поднялся гам и шум "великий". Как первые снежинки кружатся, быстро сменяясь и пестрея еще в теплом осеннем воздухе, - так в разгоряченной атмосфере голушкинской столовой завертелись, толкая и тесня друг дружку, всяческие слова: прогресс, правительство, литература; податной вопрос, церковный вопрос, женский вопрос, судебный вопрос; классицизм, реализм, нигилизм, коммунизм; интернационал, клерикал, либерал, капитал; администрация, организация, ассоциация и даже кристаллизация! Голушкин, казалось, приходил в восторг именно от этого гама; в нем-то, казалось, и заключалась для него настоящая суть...

Он торжествовал! "Знай, мол, наших! Расступись - убью!.. Капитон Голушкин едет!" Приказчик Вася до того, наконец, нализался, что начал фыркать и говорить в тарелку, - и вдруг, как бешеный, закричал: "Что за дьявол такой прогимназия??!"

Голушкин внезапно поднялся и, закинув назад свое побагровевшее лицо, на котором к выражению грубого самовластия и торжества странным образом примешивалось выражение другого чувства, похожего на тайный ужас и даже на трепетание, гаркнул: "Жертвую еще тыщу! Васька, тащи!" - на что Васька вполголоса ответствовал: "Малина!" А Паклин, весь бледный и в поту (он в последние четверть часа пил не хуже приказчика), - Паклин, вскочив с своего места и подняв обе руки над головою, проговорил с расстановкой: "Жертвую! Он произнес: жертвую! О! осквернение святого слова! Жертва! Никто не дерзает возвыситься до тебя, никто не имеет силы исполнить те обязанности, которые ты налагаешь, по крайней мере, никто из нас, здесь предстоящих, - а этот самодур, этот дрянной мешок тряхнул своей раздутой утробой, высыпал пригоршню рублей и кричит: жертвую!

И требует благодарности; лаврового венка ожидает, подлец!!" Голушкин либо не расслышал, либо не понял того, что сказал Паклин, или, быть может, принял его слова за шутку, потому что еще раз провозгласил: "Да! тыщу рублев! Что Капитон Голушкин сказал - то свято!" Он вдруг запустил руку в боковой карман. "Вот они, денежки-то! Нате, рвите; да помните Капитона!" - Он, как только приходил в некоторый азарт, говорил о себе, как маленькие дети, в третьем лице. Нежданов подобрал брошенные на залитую скатерть бумажки. Но после этого уже нечего было оставаться; да и поздно становилось. Все встали, взяли шапки и убрались.

На вольном воздухе у всех закружились головы - особенно у Паклина.

– Ну? куда ж мы теперь?
– не без труда проговорил он.

– Не знаю, куда вы, - отвечал Соломин, - а я к себе домой.

– На фабрику?

– На фабрику.

– Теперь, ночью, пешком?

– Что ж такое? Здесь ни волков, ни разбойников нет, а ходить я здоров. Ночью-то еще свежее.

– Да тут четыре версты!

– А хоть бы и все пять. До свиданья, господа!

Соломин застегнулся, надвинул картуз на лоб, закурил сигару и зашагал большими шагами по улице.