Новая Земля

В последние дни он стал часто вскрикивать, капризничать: то я не так "утку" ему подсунул, то неловко обтер мокрой тряпкой его полное вялое тело. Я отмалчивался, старался скорее все сделать и уйти.

– Помоги мне умереть, Сергей, - поймал он мою руку, но был настолько слаб, что его горячая, жидковато-пухлая ладонь упала на кровать.
– Прошу! Я не хочу жить. Я устал, устал!

Он снова заплакал, но даже плакать уже не мог, потому что боли в груди жестоко о себе напоминали, давили всхлипы, и он мог только лишь поскуливать и морщиться.

– Успокойся, Ваня, нужно перетерпеть.

Неожиданно он громко вскрикнул, и его грудь стала биться в тяжелых конвульсивных вздохах.Замер и, осторожно дыша, тихонько вымолвил:

– Жить... жить хочу.

Его лицо стало быстро наливаться синеватой бледностью, и мне показалось - щеки, губы, подбородок будто бы растекались и расширялись. Он весь обмякал, вдавливаясь в постель. Я испугался, выбежал в коридор и крикнул медсестру. Она только взглянула на него и во весь дух кинулась за врачами. Пока их не было, я стоял возле Ивана. Я впервые видел, как из человека уходит жизнь, - тихо, дажекак-тоделикатнотихо, словно не желая причинить боль умирающему, потревожить его. Он лежал, не шелохнувшись, стал каким-то затаенным, и мне почудилось, что синевато-бледные губы обращались в кроткую улыбку. Полузакрытым глазом смотрел на меня, но в этом взгляде я уже не видел ни боли, ни страха, ни каприза, ни укора, лишь глубокий-глубокий покой. Я дотронулся до его руки - она оказалась прохладной.

В палату ворвалось человек пять. Они вкатили какой-то электрический аппарат. Меня подтолкнули к двери. Я медленно опустился на стул возле медсестринского столика. Через несколько минут из палаты вышли все пятеро врачей и молча побрели по коридору. Рядом со мной присела медсестра, вынула из шкафчика клеенчатую табличку с вязочками и написала: "Баранов Иван Ефремович. Умер 14 марта...".

"Боже, - подумал я, - как буднично и просто!"

Начальник отделения велел мне и еще одному парню унести тело Ивана в мертвецкую. За руки, за ноги мы положили его на носилки, закрыли простыней и подняли.

– У-ух, тяжелый, - с хохотцой сказал мой напарник.

Я угрюмо промолчал.

Мы принесли Ивана к небольшому темному дому, стоявшему за госпиталем, в саду у забора. Напарник отомкнул ржавый замок, отворил скрипучую, обитую потемневшим металлом дверь и включил свет. Мы увидели бетонную серую лестницу, уползавшую глубоко под землю. Там находилась единственная комнатка, пустая, сумрачная. Из предметов остался в памяти длинный, обшитый ярко-желтым пластиком стол; его солнечно-радостный цвет казался невыносимо нелепым. Пахло плесенью.

Мы положили на стол тело. Стали сразу подыматься наверх. Выключили свет. Я оглянулся - как там Иван? Его не было видно - стоял густой мрак. Со скрипом, переходящим в стон, закрылась дверь и скрежетнул в замке ключ. "Все! Буднично и просто".

Я побрел по саду. Напарник позвал меня в госпиталь, - я отмахнулся и шел, сам не зная, куда и зачем. Я неожиданно представил - меня сейчас несли в носилках, обо мне сказали "у-ух, тяжелый", меня сгрузили на стол и оставили в холодной темной комнате. У меня закружилось в голове, - я присел на скамейку. Осмотрелся: серый, с широкими щелями забор, голые кусты яблонь, серебристые лужицы, узкое облачное небо, на пригорке ютились двухэтажные дома, - совсем недавно все урюпкинское раздражало, сердило меня, а теперь казалось таким привлекательным, нужным, милым. Вспомнил, что через два дня должен вернуться в свой полк, в котором продолжится моя нелегкая служба, и я шепнул:

– Все выдержу, потому что я должен жить.

Вернулся в госпиталь, вошел к Рафиджу и - не увидел его в постели: он на одной ноге стоял возле окна. Весь в бинтах, без ноги, без руки, искромсанный, излатанный, однако - стоял. Повернул ко мне голову, махнул головой на вечернее с огоньками окно, слабо улыбнулся.

– Все будет хорошо, - сказал я, но в сердце стояла неодолимая горечь, которая не оставит меня до конца моих дней.

В ДОРОГЕ

1

Весной капитан Пономарев принял в свою роту целый взвод новобранцев. Как только пришли они из бани, с ребячливым, веселым шумом ввалившись на территорию части через узкую калитку КПП,ротный велел им выстроиться на плацу, а они нацелились в казарму, в тепло. Но капитан за двадцать два года службы уже был научен: если сразу не возьмешь солдата в руки, потом намучаешься с ним.

– Здравствуйте, товарищи солдаты, - медленно вымолвил капитан и подвигал бровями.

– Здравия желаем, товарищ капитан!
– вразнобой прозвучали нестойкие голоса.

– Плохо. Будем учиться. Здравствуйте, товарищи солдаты.

Пять раз его подопечным пришлось поздороваться. Все замерзли, - моросил дождь, пробегал по серой шинельной стене строя холодный ветер. Некоторые солдаты дрожали.

"Надо погонять их по плацу. Для порядку, - подумал капитан Пономарев. И согреются. И поумнеют".

– Ать-два, левой! Петров, выше ногу. Хорошо. Горохов, четче шаг. Ать-два, левой! Кру-у-гом!
– командовал он.

Проглянуло солнце, и капитану стало весело.

– Выше ногу, рядовой Салов!
– сделал он замечание низкорослому, но крепкому метису-тофу, подставляя лицо солнцу и наслаждаясь теплом, но притворяясь перед подчиненными, что его интересует только строевая подготовка. Салов сердито, быстро взглянул на командира и что-то невнятно сказал. Он стал поднимать ногу ниже, вроде бы с неохотой выполнять команды.

– Рядовой Салов, засыпаешь на ходу. Может, подушку подать?
– пошутил капитан.

Солдаты засмеялись, а Салов покраснел и выкрикнул:

– Я хожу нормально. Кому не нравится - пусть не смотрит.

– Рота, стой! На-ле-ву! Смирно! Рядовой Салов, выйти из строя.

Солдат медленно вышел, но стал смирно, как того требует устав .

– За пререкания и разговоры в строю объявляю наряд вне очереди.

Капитан подождал ответа, но Салов, склонив смуглую голову, вызывающе, тяжело молчал.

– Вам не ясен приказ?
– сухо спросил капитан, которого сердила независимость солдата.

– Есть наряд вне очереди, - тихо отозвался Салов.

– Встать в строй.

– Есть.

Так первый раз капитан Пономарев столкнулся с рядовым Саловым.

Прошло несколько месяцев. Пономарев присматривался к своему метису тофу - кто-то из родителей у него был русским. Капитана раздражало и порой сердило вечно унылое, желтовато-болезненное лицо Салова, его ссутуленные плечи. Он почему-то искал в его облике что-нибудьнеобычное. Конечно, тогдакапитаннезнал, чтоСалов убежит, пройдет сотни километров по бездорожью, тайге до родного села, но, кажется, уже тогда капитан предчувствовал, что этот парень должен решиться на что-то отчаянное, безрассудное, и поэтому, быть может, присматривался к нему.И однажды обнаружил особенное. Как-то с группой солдат капитан выполнял боевую учебную задачу. Пришлось заночевать в поле. Салов задумчиво, тихо сидел у костра. Молчал, только изредка отвечал на вопросы. Отсветы огня плескались на его лице. Он рассеянно взглянул в сумрачную даль, потом на ротного, и ротный неожиданно открыл - или ему так показалось, - то необычное, что искал: он подумал о бьющем из щели световом луче, который нежен, тонок, беззащитен; ломайте его, рубите, хватайте руками, но ничего с лучом невозможно сделать, и чтобы его победить - нужно просто устранить источник. Такой неожиданный образ пришел к капитану, когда он встретился со взглядом Салова: его узкие, азиатские глаза, казалось, источали какое-то отчаянное упорство. Взгляд был прямой, словно луч, но в то же время мягкий, нежный, незащищенный, и капитан не выдержал, отвел свои глаза.

Сбежал Михаил Салов с батальонных учений; накануне капитан Пономарев собрал всю роту, чтобы, как он выразился в себе, взбодрить, поднакачать солдат.

Собрание шло своим отлаженным чередом, и, как приметил капитан, Салов скучал, отвернувшись к окну. Лил дождь, на сером, загустевшем небе сталкивались, сливались или разламывались на куски тучи. Солдаты засмеялись: за трибункой стоял рядовой Переверзев, крепкий белоголовый деревенский парень, и, часто моргая, всматривался в бумагу, которую он смущенно перебирал своими большими толстыми пальцами; он читал о том, что бойцы покажут себя на учениях так, что ими будет гордиться родина. Но неожиданно запнулся: