Новая Земля

– Вы снова шутите? Я вас не понимаю.

– Ты подпиши, а после я тебе все объясню. Приходи ко мне в гости.

Василий подписал. Вечером зашел к Коровкину; удивился его большой библиотеке, рассматривал корешки.

– Я тоже, Василий, люблю смотреть на книги, - сказал Коровкин.
– Сяду иногда в кресло и долго ими любуюсь. Собранная в одном месте тысячелетняя человеческая мудрость! Робеешь перед ней. Ты любишь читать, и я любитель. Опять у нас сходство, - подмигнул он угрюмому Василию.
– Читаешь, читаешь, а потом вдруг задумаешься: что же ты, человек, такое на земле, для чего ты появился на свет божий?Я рано стал задавать себе такие вопросы. Может, потому, что нелегко мне жилось, Василий. Отца своего я совсем не знал. Мать вспоминала, что он все хотел ее озолотить, да где-то на приисках сгинул. Может, в тайге убили. Бедно, в нужде жили мы с матерью. Работала она на железной дороге, пути подметала; денег нам всегда не хватало, а больше мать работать не могла - была больною. Все лето мы ухаживали за огородом, и на зиму у нас бывало много овощей - это и выручало; да поросенка иногда держали. В детстве, Вася, я не задумывался, как живу, лишь бы мама была рядом, - ребенок просто принимает жизнь. Но вот, дружище, посчастливилось мне, как лучшему ученику, съездить - бесплатно - по путевке в Москву. Вернулся назад и чувствую - каким-то другим я стал. Иду с вокзала по родным поселковым улицам и - неуютно се6бя чувствую. Куда не взгляни - всюду заборы, свалки мусора прямо возле домов, выпившие мужики и бабы возле винного магазина кричат. Деревья, дома, снег, люди показались серыми, унылыми. Эх,неумееммы, русскиепровинциалы, красиво жить! Тогда я серьезно задумался: неужели такнекрасиво, неразумно и суждено мне жить на свете, неужели я только для того и родился, чтобы оскотиниться здесь и убить свою молодую жизнь?

Василий внимательно посмотрел на Коровкина: "Он пересказывает самые тайные мои мысли!" Коровкин подмигнул ему и странно сказал:

– Понял, все понял.

Что понял и кто кого - Василий не решился спросить; почувствовал, как стали полыхать его щеки.

– Нет, Василий, сказал я себе тогда, задавлюсь, а - не дамся. Лучше сразу умереть, чем так жить, губить свой век!

Коровкин вынул из шкатулки деньги и протянул их Василию:

– Возьми, смелее... за сахар, - шепотом произнес он, напряженно, но твердо всматриваясь в него.

– За сахар?
– невольно прошептал Василий и чего-то испугался, - искоса взглянул на двери, окна. Чуть пододвинул свою ладонь к деньгам, но остановился.

– Да, да, за сахар, - не отрывал своего взгляда от побледневшего лица Василия улыбчивый Коровкин.
– Бери.

Василий пальцами коснулся денег и по крышке стола потянул их к себе.

Он вернулся в полк, закрылся в своей каморке, упал лицом на подушку. Впервые он подумал о том, что совершил грех. Это слово испугало его, оно начало расти в его душе, жить, словно разбухать.

Через неделю Коровкин дал Василию больше денег, и он взял, удивившись своему поступку. "Возьми, не бойся, - что-то говорило в нем.
– Люди совершают и более страшные грехи, да живут. Возьми, только сейчас возьми, а потом - ни-ни!"

Но и в третий раз взял Василий, и в четвертый, и в пятый; а потом сбился со счета.

"Я сравнивал деньги Коровкина с северными - какие онибыли легкие, без пота! Сладкие, сахарные деньги! И как приманивали меня!
– думает Василий Окладников, поднимая в памяти былое.
– Кем же я тогда стал? Ну, конечно, вором. Просто вором. Я по сей день не понимаю - неужели только потому, что моя жизнь в семье была бедной, что мне с детства, с той детсадовской поры хотелось начать какую-то новую жизнь, изменить свою судьбу к лучшему? Да, да, мне хотелось жить красиво, не покорятся чужой воле, а быть в своей судьбе хозяином. Но я видел путь к счастливой жизни только через обогащение. Деньги стали моим богом, смыслом жизни".

13

Поварскую работу Василий не любил: ему было скучно изо дня в день заливать в огромные котлы воду, засыпать в них крупу или разрезанную картошку, опускать в воду куски мяса, потом размешивать, ворочая деревянной лопатой, пробовать и, наконец, увесистым черпаком разливать по кастрюлям и выставлять в раздаточное окно для ротных дежурных и дневальных. Варил он плохо, потому что постоянно чего-нибудь не докладывал в котлы. Сам никогда не ел из котлов, а тайком варил себе и Коровкину в своей каморке.

"Я превращаюсь в животное, - иногда думал он, - в наглое, хитрое, чревоугодное, жадное животное.
– Когда солдаты ели, он смотрел на них из раздаточного окна и думал: - Ну, хотя кто-нибудь встал бы и врезал мне по морде". Он, казалось, нарочно дразнил их своим видом, посмеиваясь, и - ждал. Но никто не подходил.

Однажды из-за стола поднялся худой солдат и с полным стаканом компота направился к Василию. Сержант строго сказал:

– Рядовой Степанов, сесть на место.

В полку считалось неслыханной дерзостью, если кто-нибудь вставал из-за стола или, напротив, садилсязанегобезкоманды. Всяротазамерла. Степанов неповиновался, а шелпрямо на Василия.

"Это - он", - с безумной радостью подумал Василий, не ясно понимая, о ком говорит. Степанов поставил перед Василием стакан с компотом и тихо, без тени злости, раздражения сказал:

– Возьми. Утоли жажду.

– Что? Жадность?
– почему-то не расслышал Василий и почувствовал, что его щеки горят, а внутри словно бы кипит.

– Жажду.

– А-а...
– Василий ожидал, что произойдет еще что-то, но солдат вернулся к своему столу. Сержант хлестко ударил его по затылку.

Василий жадно смотрел на Степанова, и неожиданно понял то, что его недавно испугало, - он и Степанов очень похожи. Лицо Степанова вытянутое, островатое на подбородке, худое, с впалыми щеками и отечной синевой окологлазья;в серых глазах скопилось столько грусти, что казалось - Степанов может заплакать.

"Я подошел к самому себе и угостил самого себя этими... помоями", вечером долго и мучительно не мог уснуть Василий, вертелся на кровати, прислушивался к шорохам крыс в мясном складе, думал о случившемся, о поступке Степанова. Неожиданно Василий прошептал, а внутри у него обмерло:

– Он - не человек. Я совершаю страшный грех... и вот... вот...
– Но он не мог выразить своей мысли, запутался, ударил себя кулаком по голове и нервно засмеялся:

– Прекрати! Иначе можно сойти с ума.
– Но мысль стала самостоятельно, самовольно развиваться, набирать обороты: - Он не просто человек, а сгусток моей совести, она, как хитрый, изощренный убийца преследует меня. Я вор, ничтожество, кормлю сослуживцев бурдой, сам объедаюсь с Коровкиным... Забыть, забыть! Все, все забыть! Спать! Спать!

Но Василий так и не уснул. Утром, пожелтевший, с кругами под глазами, он ждал, высунувшись в окно раздачи, Степанова. Когда рота, в которой Степанов служил, появилась в дверях, Василий вдруг попятился назад, его дыхание сбилось. "Чего же я боюсь?" - снова подошел он к окну.

Увидел Степанова; понял, что этот солдат ничем особенным не выделялся среди других, обыкновенный солдат: долговязый, с туго затянутым ремнем. Степанов смотрел в пол, был задумчив, однако, поравнявшись с Василием, неожиданно поднял глаза и пристально посмотрел на него. Василия, показалось ему, обдало жаром, но он продолжал прямо смотреть в глаза Степанова, взгляд которого, подумалось Василию, не требовал, не презирал, не осуждал. Но странное ощущение рождали в Василии глаза Степанова: словноон сам посмотрел на себя или в себя, он - другой, такой, каким, быть может, и должен быть на самом деле.

Степанов молча прошел мимо, по команде сел за сто и съел все, что ему подали.

В обед Василий снова поджидал в окне Степанова, ждал его взгляда, и ему опять показалось - взглянул в себя, в самую свою глубину.

Вечером после ужина Василий остановил Степанова на улице и спросил:

– Что тебе, гад, надо от меня?

– Ничего, - тихо отозвался Степанов.
– Пропусти.
– И побежал к строившейся повзводно роте.

Через несколько дней Василий приготовил в своей каморке великолепный ужин из жареной картошки, печеных яиц и котлет и заманил к себе Степанова. Василию казалось, что они должны сказать друг другу что-то очень важное; что именно Василии должен был сказать Степанову - он решительно не понимал.