Новая Земля

Неожиданно вспомнил красивое смуглое лицо тети Клавы, папку рядом с ней. Но мне хотелось все это скорее забыть, чтобы не рассыпалось, как песочный замок, в моей душе легкое нежное чувство котцу. На мою кровать запрыгнули Марыся и Наполеон. Кот по-старчески тихо замурлыкал под самым моим ухом. Кошка развалилась у меня в ногах, но я переложил ее на подушку и, поцеловав обеих, стал засыпать под тихое мурлыканье. Мне снилось, как я летал на воздушных шарах, потом плавно падал вниз, взмахивая, как птица, руками. По телу скользили струи теплого воздуха.

ГРОЗА

Поздно ночью загремела дверь; взвился и покатился по Елани собачий лай.

Метнулась в темноту мама. Свет резко ударил в мои глаза, и я тоже поднялся. Испуганно выглядывали из-под одеяла сестры. Тонко заплакал брат.

Покачивающегося, растрепанного папку завел в комнату дядя Петя, брат мамы, широкий, веселый мужчина лет пятидесяти, работавший с папкой на заводе.

Мама исподлобья смотрела на вошедших. Как страшны были ее серые, сузившиеся глаза. Мне стало боязно и тревожно. Снова в мою жизнь ворвалось несчастье.

Папка мешком упал на кровать, разбросал ноги и, показалось, уснул.

– Ты, сестрица, извини, что все так получилось, - сказал дядя Петя, снимая с лысой головы кепку.
– Перебрал твой муженек. Не усмотрел я.
– Мама угрюмо молчала, кутаясь в большую пуховую шаль.
– Привязались мужики после смены - сбросимся. Ну, вот, сбросились. Ятожегусьхороший! Чувствовалось,чтодядеПетебыло совестно и неловко, онстарался не смотреть в мамины глаза.

Очнулся и стал кашлять папка. Я поморщился и отошел от него.

– Что же ты, дал слово - пить не будешь. А сам опять за свое?
– тихо сказала мама, и по ее щеке пробежала слеза.
– О детях подумал бы, ирод.

Отец молчал и тяжело дышал, не открывая глаза. Дядя Петя смущенно почесал свою лысину и стал прощаться. "Почему люди несчастны?
– думал я, когда лежал в постели, прислушиваясь к тихим вздохам мамы.
– Почему мама должна быть несчастливой? Отчего папка так плохо живет? Почему он не хочет, чтобы маме и нам было радостно, хорошо?" Я, наверное, впервые в жизни задавал себе такие трудные, совсем не детские вопросы.

Но уснул я с мыслями о том, что придет утро, засверкает солнце, запоют еланские петухи и мою жизнь никогда, никогда не омрачит горе. Что мама станет самой счастливой на свете, и отец не будет пить. Я уверял себя, что горестей больше никогда не будет.

МОЯ ПОДРУГА

УтромяигралсОльгойСиневской. С ней яобщался часто и охотно. Мне нравилось в

ней все: и маленький капризный рот, и чуть вздернутый нос, и блестящие карие глаза, и ее банты, всегда такие пышные, нарядные, и ее платья, казавшиеся мне почему-то не такими, как у других девочек. Она часто носила светлое и кружевное, и я дразнил ее:

– Бабочка!

Она притворялась, будто обиделась, но я хорошо видел, что ей нравится.

– Я не бабочка, а девочка Оля, вот такушки!
– надув губы, говорила она и не могла побороть расцветавшую на лице улыбку.

Гуляя по оврагу, мы с ней вышли к заброшенному дому. Здесь когда-то жила старуха Строганова; ходили слухи, что она была очень жадная и богатая, что после ее смерти деньги и золото остались лежать где-то в доме и что каждую ночь в нем кто-то ходил со свечой, - говорили, дух старухи охраняет добро. Мы, дети, побаивались ее дома, вечерами нередко обходили его стороной, но иногда днем ватагой забирались вовнутрь, - там было пусто и сыро.

Ольгу, помню, всегда тянуло в какие-то темные, таинственные углы. В глубине души я восхищался ее какой-то не девчоночьей смелости. Она предложила зайти во двор. Я без желания последовал за ней, боялся - вдруг покойница покажется или черти. Видел ее решительность и бодрился: насвистывал и с ленцой покидывал в ставни камни. Но как начинало биться мое сердце, когда я слышал какой-нибудь подозрительный звук, который, как мне казалось, доносился из дома.

Ольга предложила зайти в сени, - я притворился, будто не услышал. Она стала настаивать. На цыпочках, чуть дыша, вошли вовнутрь - на нас дохнуло запахом плесени и нежели. Из густой темноты комнаты, мне мерещилось, доносились шорохи.

– Пойдем отсюда, - нерешительно, тихо предложил я.

– Какой же ты!.. Тоска с тобой. Дальше не пойдешь? Ах, да: ты же боишься.

Я почувствовал, что покраснел. Она улыбчиво, лукаво покосилась на меня.

– Я-а-а бою-усь?
– пропел я и шагнул в комнату. Перед нами во весь рост стояла темнота, таинственная и зловещая. Что она скрывала - скелетов, домовых, старух с костлявыми руками? Мне было очень страшно. Не знаю, что испытывала Ольга, но внешне была спокойна, только сильно втянула в плечи голову и крепко сжимала мою руку.

Только я успокоился, только начал воображать, что смелый, как неожиданно раздался страшный грохот и треск и мне показалось - что-то огромное кинулось на нас из мрака. Я очутился на улице. Мое сердце словно прыгало, готово было выскочить из груди, на лице вышибло пот. Колено было содрано до крови. Я не мог вымолвить ни одного слова. Ольги рядом не оказалось. В доме - тихо. Я громко, но тонким жалостливым голосом позвал:

– О-о-о-ольга.

– Ау! Что-о-о? Где ты?
– спокойно отозвалась она. В ее голосе угадывалась улыбка.

– Что там?

– Я уронила доску. Тебя проверила. Не обижайся. Иди сюда.

Кажется, никогда раньше и после я не испытывал такого сильного чувства стыда, как тогда. Я желал провалиться сквозь землю, но только не видеть бы свою коварную подругу. Хотел убежать, но вовремя одумался: от позора все равно не уйти.

Вошел в дом. Со света в темноте совершенно ничего не видел; натолкнулся на Ольгу и нечаянно коснулся ее холодного носа, да так, что было похоже на поцелуй.

– А я маме скажу.

– Что?

– Ты меня поцеловал.

– Еще чего! Я ее поцеловал!

– Поцеловал, - настаивала Ольга, - и даже не говори, Сережка.

– Не целовал. Я что, совсем, что ли?

– Целовал.

– Нет.

– Да.

– Нет!

– Да! Да! Да! Увидишь, скажу. Мама тебя отругает. Вот такушки!

Мы вышли на улицу. В синевато-белых пушистых облаках словно барахталось брызжущее ярким светом солнце. Поднимались с горячей земли стаи тополиного пуха, и казалось все в мире мягким, легким, радостным. Мы с Ольгой наступали на пух, поднимая его вверх, чихали и кашляли.