Новеллы

Теперь же Юлька торчала, как шпала, на плотине, и эта фифа с телефоном в ухе с кем-то говорила по-немецки. Но село не обращало внимания на безбашенную потомственную гастарбайтершу. Село как завороженное смотрело на Озеро — так уважительно здесь называли достопримечательность, а также выдающийся памятник природы областного масштаба: огромное родниковое водохранилище — и молчало.

Последним, как и положено начальству, притопал на плотину запыхавшийся председатель сельсовета Игнат Карпович. Пот струился по его лоснящемуся лицу и красному затылку прямо за ворот белой, надетой по случаю Святого воскресенья, рубашки. Стараясь перекричать колокольный звон, золотыми волнами льющийся над селом, председатель завопил:

— Не расходитесь! Скоро будет милиция!

Милиция действительно прибыла скоро. Влетела на плотину в фургоне модели довоенного “воронка”, демократически модернизованном сиреной и мигалкой. Колокол у церкви смолк. Из машины вышли два милиционера в новенькой синей униформе. Не обращая внимания на толпу и небрежно поигрывая черными резиновыми дубинками, милиция важно, с большим достоинством прошлась по плотине до самых огородов, заглянула под прибрежные лозы и вербы, возвратилась, осмотрела заводи и, внимательно изучив ситуацию, сказала:

— Не расходиться. Ничего не трогать руками. Кто готов давать показания, может ехать с нами в сельсовет.

— За мной! — призывно махнул рукой председатель и, косолапя, побежал впереди милицейской машины к своему офису — старой развалюхе хрущевских времен, обновленной при Горбачеве зеленым деревянным крыльцом, которое сливалось с молодой зеленью старого, еще комбедовского парка.

Однако вслед за ним никто не устремился: желающих свидетельствовать категорически не нашлось. Все по-прежнему стояли, сплоченные единым желанием — скорее уйти: кто — на базар, пустынно желтеющий столами из некрашеных сосновых досок тут же, за плотиной, кто — в церковь, а кто — к своей хозяйской живности. Но не могли пошевелиться. Ошарашенные зрелищем люди стояли и тупо смотрели на Озеро, которое блестело против солнца толстым слоем живого серебра. Тупое молчание, как мерзлое болото, всколыхнула Тодося Овечья, самая старая и самая бедная в селе бабка, которая только теперь доплелась до озера, потому что жила вместе со своими овцами дальше всех — на краю села под самым лесом.

— Ой, божечки, — заголосила баба, — сколько живу, а такого горя не видела! А чтоб ему, кто на такое решился, руки повыкрутило-повывернуло и на плети высушило, чтоб не мог он ни ложки ко рту донести, ни умыть харю свою бесстыжую, чтоб глаза его света белого не видели, а ножищи — на травушку не ступили.

Отчаянный бабий вой задел людей за живое. Толпа заволновалась, закашляла, затоптала, будто ей под ноги жару сыпанули. Первым не выдержал молодой Дурында — бизнесмен и директор сельского базара:

— Чего это ты, баба, клянешь и проклинаешь здесь всех подряд?! — При этом лицо его покраснело, и это все заметили, особенно те, кто торговал каждое воскресенье на базаре и знал, как очень уж просил молодой Дурында у председателя сельсовета Озеро в аренду, чтобы форель разводить и здесь же, на базаре, своим людям продавать. Но просьбу Дурынды по форели председатель не поддержал, потому что, дескать, не приживется она в наших черноземных тинах, ей чистую горную воду подавай… И якобы конфликт между ними возник вплоть до ссоры, потому что горячий по молодости Дурында намекнул председателю на какую-то взятку, отчего тот осерчал и заорал: убирайся с базара! И вот теперь на базаре ни Дурынды, ни баб с молоком и яйцами, только пустые столы желтеют.

— Деточка моя золотая, — удивилась Овечья Баба словам молодого Дурынды. — Разве ж я всех проклинаю? Разве ж я что против добрых людей говорю? Я ж только ирода того проклятого кляну, что наделал столько горя и сраму нашему селу на весь свет, чтоб ему дорожки не найти при ясном солнышке и детей родных, чтоб ему…

— Да замолчи, баба! — Неожиданно взбеленилась внучка Надези, которая вернулась из Германии, и поговаривали, что с большими деньгами, потому что вроде бы нашла того бауера, который “сделал” ее бабушке ее маму, и тот откупился от своих неожиданных родственниц. И село этому верило, хорошо зная языкастую Надезю и ее рыжую “безотцовщину”. А деньги были, видно, немалые, потому что Юлька носилась по районному начальству, выбивая разрешение построить у себя в огороде, над самым Озером, кафе. Другое дело, кто в то кафе пойдет, разве что вольные казаки Моджахед и Холера… Но Юлька на это не обращала внимания, бегала и стыдила тупую деревенщину Европой. В Европе, дескать, никто в воскресенье не жарит-не парит, все дружно идут в кафе и там сидят целый день, попивая кофе и пиво. Сельские молодухи от смеха аж за бока хватались, представляя себе, как это они, хозяйки, да при мужьях, будут сидеть в том кафе и ждать, пока им безмужние одиночки кофе поднесут…

Но в данный момент Юлька была со всеми заодно: как бы Овечьей Бабе рот заткнуть.

— И ваще: — хенде хох и дранг на хауз! А то завелась тут: а чтоб тебе, а чтоб мне… — поддержал Юльку дед Мисник. — Причитает, как за своим добром. А тебе какое дело, кочерга старая? Это что — твои овцы утопли?.. Вылезла на люди раз в жизни и орет, как чокнутая!

— А если не мое, то что… можно так вот?! — растерялась Овечья Баба. — А чего это ты, мужик, кричишь на меня, да еще не по-нашему? Сам ты и хенде и хох! И не кричи на меня, потому что не тебя проклинаю и не тебя, девочка, а того Понтия Пилата злодея, который уничтожил такое добро, чтоб ему до Рождества не дожить, окаянному, из-за него теперь людям рыбки не видать, чтоб она ему костью поперек горла стала, чтоб…

— Ой, не выдержу! — всплеснула руками Екатерина Стрехова, дом которой виднелся напротив на высоком берегу Озера — Видать ты, баба, у себя под лесом одичала совсем, потому что не знаешь, что озеро уже давно не колхозное, что у него хозяин есть. Арендатор. А он — не колхоз, чтоб задарма старым бабам рыбу раздавать. Так что не убивайся так!

— Зато Алешка раздает. По домам носит. За самогонку. И ни милиции порядочные хозяйки не боятся, ни закона, ни Бога, — выплеснула в толпу ехидный смешок Сянька-сплетница, но глуховатая Овечья Баба не расслышала, продолжая свое:

— А мне, сыночек, той рыбы и даром не надо, своей полная ямка. Но горе для меня большое, что такое перед смертью довелось увидеть в своем селе, страшное убийство, которое и враг лютый не посмел бы сотворить. А это преступление же свой совершил, чтоб его святая земля не приняла. Такие убытки доброму человеку, этому “гарандиру” нанес!

— Можно подумать, вы знаете, кто добрый, кто не добрый… Сидите в этой деревне, как… жабы в болоте, жизни не видите… — фыркнула Юлька и снова зашпрехала в свой телефон, нервно поглядывая на односельчан.

— Я — не так, как ты, но мир повидала — пешком всю Расею прошла, когда с Сахалина возвращалась. И в Германии побывала, только не с твоей бабой. И людей добрых повидала. Но на этой плотине таких нет, — распоясалась на сдачу обнаглевшая Овечья Баба, о которой до сегодняшнего дня вообще не вспоминали. — Здесь стоят все те, кто десять лет, люди добрые, аж целую Независимость нашу ходили возле вонючей лужи — и пальцем не пошевелили. Только кидали сюда, кто что хотел, даже дохлятину. До такого преступления дошли! А это дите человеческое и плотину подсыпало, и бетоном залило, и озеро вычистило, и рыбки напустило… Веселится, бывало, рыбка против солнышка, поплескивает-играет, как по синему Дунаю.

Теперь уже не выдержала критики и первая любительница выпить-погулять завклубом на полставки Любаша Васильевна:

— А ты, бабушка, случайно, не националистка или, может, бандеровка, что про независимость заговорила?

— Баба — партизанка, до сих пор в свом лесу под откос поезда пускает, — отомстил старухе молодой “предприниматель-реформатор” Дурында.

— И чего это ты, баба, всегда в курсе дела, — продолжала Любаша, — когда у тебя ни радио нет, ни телевизора и ты годами со своими овцами из леса не вылезаешь?