Новеллы

— Сорока на хвосте принесла, — беззлобно огрызнулась та, вглядываясь в серебристую даль озера. — А что это там за бревно под вербами темнеет?

— Это, бабка, сомище такой, а не бревно, — пробормотал удрученный масштабами трагедии, видавший виды Моджахед… Да замолчите вы, бога ради, а не то я сам вас утоплю.

— Йой, мамочки! — опять заголосила, как в лесу, Овечья Баба, тыча палкой перед собой, будто отбиваясь от врага. — И этот душегуб туда же! Вам бы только топить, убивать, топтать… Люди добрые, что с вами творится? Как же вы могли такое добро уничтожить? Что же вы за люди такие, что же вы за ироды?! Как эта плотина не провалится под вами, как земля не расступится?! Что же это вы делаете, будто завтра конец света? Будто не вашим детям здесь жить, эту воду пить… Да вы хуже врага лютого!

Толпа ахнула, охнула, все поняла и с криком: “Топите бабу!” — сплошной грозной стеной двинулась на Овечью Тодосю. И чем теснее односельчане окружали бабу, тем яростней горели их глаза в желании избавиться от голосистого непрошеного обличителя. Напрасно пугал людей смертным грехом бывший парторг, а ныне церковный староста Петр Мытарь — все будто оглохли. Сжимали старуху монолитным стальным кольцом, готовые разорвать. Церковный староста, как и его дед, тоже Петр Мытарь, в двадцатые, понял революционную ситуацию и отступил от принципов христианской морали, убравшись от греха подальше.

Трудно сказать, утопили бы Овечью Бабу односельчане в самое Святое воскресенье или только напугали бы, но тут с оглушительным шумом и карканьем сорвались в небо с прибрежных верб черной тучей вороны и закружили, как тайфун, над Озером, плотиной и людьми. И так страшно, агрессивно и низко, что люди на плотине испугались не на шутку. Оставив бабу, они сбились в кучу, отбиваясь руками от острых вороньих клювов и когтей. Обезумевшие вороны, неожиданно проявившие людям интерес, так же неожиданно и потеряли его. Развернулись, словно кто-то над селом махнул исполинским черным покрывалом, и улетели на пашню.

Овечья Баба тоже пропала, будто ее и не было, то ли вороны забрали, то ли сама полетела с ними к своему лесу. Испуганный и уже малость охладевший народ на плотине не знал, что и думать: то следил за вороньей стаей, то блуждал глазами по озеру, холодея от мысли, что сгоряча затолкал между уснувшей рыбой ненавистную обличительницу.

— А куда баба могла деться? — громче всех спросила Клецова Лида, которая имела в селе больше всех мужиков и еще больше детей. И все устремили взоры на Озеро, рыба в котором, пригревшись на солнце, начинала шевелиться, как живая, а может, то Овечья Баба носилась по дну и никак не могла найти в густой рыбе, будто в толще льда, окошко проруби?

И снова, уже в который раз, ударил в колокол старый Филиппович, и люди на плотине еще больше разволновались, даже как будто помутились рассудком, потому что стали спрашивать друг друга, где это горит?

На что религиозный по происхождению мужик, вчерашний парторг, а ныне церковный староста Петр Мытарь только за голову схватился, воистину страдая в глубинах души за чужие грехи:

— Да как же мы, люди добрые, в такой день, в Святое воскресенье, забыли и о церкви, и о службе Господней?!

И надо ж было, чтобы именно в тот момент, когда пришедший в себя народ обратил свои стопы к храму Божьему, как на грех, на плотину снова влетел, не дождавшись добровольных свидетелей, милицейский “воронок”, а за ним — председатель Игнат Карпович. Праздничная рубашка на нем потемнела от пота и пыли, а лицо было похоже на красную вареную свеклу.

— Понятых, понятых надо, двоих или троих! — взмолился Игнат Карпович и осекся, прикипев взглядом к черному “Форду”, который бесшумно спускался с горы от Мамаевки по размытой дождями улице. Все тоже узнали машину арендатора. За арендатором, как привязанный, сползал на плотину белый микроавтобус с надписью “Санэпидветбаклаборатория”.

Автомобиль арендатора остановился метрах в ста от толпы, возле милиции, темное стекло опустилось, и к нему склонились ребята с резиновыми дубинками.

Недобрая волна всколыхнула люд честной на плотине:

— Х-х-хо-оз-з-зяин… к людям даже не выйдет… А зачем?.. Мы же господа…

Действительно, арендатор так и не вышел из машины. Зато вышли люди в белых халатах из “Санэпидветбаклаборатории” и, не поздоровавшись, стали делать замеры, набирать в колбы воду, вылавливать из Озера сачками всплывшую брюхом рыбу.

— Понятых, понятых! — снова засуетился сельский председатель.

А один из милиции, тот, который старший, постукивая себя дубинкой по ладони, подошел к неприветливому, словно чужеземному, народу на плотине. На этот раз милиционер был серьезный и грозно спросил:

— Так что, есть свидетели преступления? Нет? Плохо. Признавайтесь сами, потому что хуже будет всем — дело уголовное…

На плотине воцарилась мертвая тишина. Народ уже не знал, в чем сознаваться: в том, что рыбу отравил или что Овечью Бабу утопил? У завклубом на полставки Любаши Васильевны, которой показалось, будто милиция как-то не так смотрит на нее, у первой сдали нервы:

— А при чем здесь я? Возле озера не живу, рыбу по ночам не ловлю, на аренду не зарюсь, форель не думаю разводить, кафе строить тоже — так что, как говорят у нас в Германии, ауфидерзейн!

— Ты на кого, сучка, намекаешь? — преградила ей путь гастарбайтерша Юлька. — Не поняла. Так, если я кафе строить собираюсь, то это что — я Озеро отравила?

— Уйди с дороги… проститутка!

— Ги-ги… Баба Люба, чья бы мычала, а ваша бы молчала!

И пока достойные дамы выясняли: ху из ху? — подлый намек Любаши Васильевны дошел и до обкуренного с утра Алешки Моджахеда, сети которого не раз и не два потрошили арендаторские сторожа.

— Ты что на честных людей прешь? — выпятил Моджахед воробьиную грудь на завклубом.

— А кто кричал позавчера возле клуба, маковой соломкой объевшись: “Озеро на хрен взорву! Жить, сволочь крутая, герою не дают! За что я в Афгане воевал, жизнью рисковал?” — Кто?! — отбивалась на два фронта Любаша.

Алешка готов был убить подлую завклубом за вранье, потому что ему, как может быть никому на плотине, больше всех было жалко такого убытка. Теперь, получается, загнулся его бартер с бабульками навеки. И теперь ему век мака не видать… А тут еще эта выдра клубная, змея подколодная Любаша!

— Да опомнитесь, люди, — вьюном ходил в толпе и шипел на каждого Петр Мытарь, — не наговаривайте на себя. Тут и без вас такое творится, такое творится… Мало их, бандюг, через наше село стало ездить… вот в таких вот черных гробах… разве что не стреляют пока… Неизвестно еще, что за человек этот арендатор. Из какой группировки бандитской… может, не поделили что-то между собой, подсыпали яду, а ты отвечай…

Упоминание о группировке повернуло головы всех в сторону простреленного Холеры.