Новеллы
Шрифт:
Слова его были в известной мере обращены к Эдмунду Лезену, который стоял тут же, весело дымя сигарой.
Эдмунд, хотя он и не был знаком с коммерции советником, сейчас же вытащил полный портсигар и любезно протянул его впавшему в уныние господину Фосвинкелю, прося его не чиниться и закурить, ибо за качество сигар он ручается, хотя и не выписывал их прямо из Гамбурга, а купил в лавочке на Фридрихштрассе.
Коммерции советник, просияв от удовольствия, взял сигару со словами: «Покорнейше благодарю»— и когда из тотчас же загоревшейся от фидибуса табачной трубочки (так пуристам угодно было окрестить сигару [246] ) поднялось гонкое светло-серое облачко, господин Фосвинкель воскликнул в полном восторге:
246
…так пуристам угодно было окрестить сигару. — В 1815 г. в условиях национально-патриотического подъема после победы над Наполеоном в Берлине возникло «Общество немецкого языка», ратовавшее за очищение немецкого
— Ах, сударь, вы действительно вывели меня из ужасного затруднения. Премного вам обязан, пожалуй, у меня хватит наглости, докурив эту сигару, попросить у вас другую.
Эдмунд уверил коммерции советника, что тот может располагать его портсигаром, и они расстались.
Уже смеркалось, когда Эдмунд, обдумывая композицию картины, а потому в рассеянности не замечая пестрого общества, пробирался между столиками и стульями, чтобы выйти на воздух, как вдруг перед ним снова очутился коммерции советник, вежливо спросивший, не желает ли он присесть к их столику. Эдмунд уже хотел отклонить приглашение, потому что стремился на волю, в лес, но тут его взгляд упал на девушку — воплощение юности, очарования и грации, — сидевшую за тем столиком, из-за которого встал коммерции советник.
— Моя дочь Альбертина, — отрекомендовал ее коммерции советник Эдмунду, который как зачарованный смотрел на девушку и чуть не позабыл ей поклониться. Он с первого же взгляда признал в ней ту изысканно одетую красавицу, которую видел на прошлогодней выставке картин, где она задержалась перед одним из его полотен. Она с большим знанием дела растолковывала пожилой даме и двум молоденьким барышням, пришедшим вместе с ней, фантастическую картину [247] , касалась рисунка и композиции, хвалила творца произведения и прибавила, что это, должно быть, еще очень молодой, подающий большие надежды художник, с которым ей хотелось бы познакомиться. Эдмунд стоял у нее за спиной и упивался похвалами, исходившими из столь прелестных уст. Охваченный сладостной робостью, с безумно бьющимся сердцем, он не решался подойти и сказать, что он создатель картины… Вдруг Альбертина обронила перчатку, которую как раз сняла с руки; Эдмунд быстро наклоняется за перчаткой, Альбертина тоже — и они так сильно стукаются лбами, что у обоих посыпались йскры из глаз и зашумело в голове.
247
…фантастическую картину… — Имеется в виду картина художника Вильгельма Хензеля на выставке 1816 г. Хензель послужил прототипом Эдмунда (Лезен в немецком написании представляет анаграмму фамилии Хензель). Он начинал как поэт романтического направления, выпустил сборник стихов. Одно время входил в «Общество немецкого языка».
— Боже мой! — вскрикнула Альбертина и схватилась за лоб.
Эдмунд в ужасе отпрянул назад и тут же отдавил лапу мопсику пожилой дамы, который громко завизжал от боли, а Эдмунд, сделав еще шаг назад, наступил на ногу профессору-подагрику; тот поднял страшный крик и послал злополучного художника ко всем чертям, прямо в пекло. Из всех зал сбегается народ, все лорнетки наставлены на бедного Эдмунда, который, сгорая от стыда, выбегает из помещения, сопровождаемый жалобным воем пострадавшего мопса, проклятиями профессора, бранью старой дамы, смехом и хихиканьем барышень, а тем временем дамы открывают флаконы и наперебой предлагают Альбертине потереть туалетной водой сразу вспухший лоб.
Эдмунд влюбился, правда не отдавая себе в этом отчета, еще тогда, в ту критическую минуту, когда они так глупо стукнулись лбами, и, если бы не жгучий стыд, он уж, конечно, обегал бы весь город в поисках прекрасной незнакомки. Он представлял себе Альбертину не иначе как с красным от ушиба лбом, разгневанной, осыпающей его горькими упреками.
Однако сейчас он не заметил ничего подобного. Правда, при виде юноши Альбертина так и зарделась и, по-видимому, очень смутилась; но, когда коммерции советник спросил Эдмунда, как его зовут и чем он занимается, она с чарующей улыбкой промолвила нежным голоском, что, если она не ошибается, это господин Лезен, прекрасный художник, рисунки и картины которого взволновали ее до глубины души.
Можно себе представить, какое пламя зажгли в сердце Эдмунда ее слова, пронизавшие все его существо словно электрической искрой. Он уже собирался блеснуть красноречием, но это ему не удалось, ибо коммерции советник бурно прижал его к груди и воскликнул:
— Дорогой мой, а как же обещанная сигара? — Затем, быстро закурив предложенную ему Эдмундом сигару об еще дымившийся окурок старой, он предложил — Значит, вы художник, и, по словам моей дочери Альбертины, даже превосходный, а она в таких вещах хорошо разбирается. Ну так вот, я в восторге, — живопись или, выражаясь словами Альбертины, искусство вообще я чрезвычайно люблю, просто души в нем не чаю! К тому же я знаток живописи, — да, на самом деле, настоящий знаток, мне, так же как и моей дочери Альбертине, очков не вотрешь, у нас глаз наметан, да, наметан! Скажите же мне, дорогой господин Лезен, скажите честно, без ложной скромности, не правда ли, вы тот самый славный художник, перед картинами которого, проходя мимо, я ежедневно простаиваю несколько минут, любуясь их радужными красками?
Эдмунда несколько озадачило то обстоятельство, что коммерции советник ежедневно проходит мимо его картин, ибо юноша
не мог припомнить, чтобы он когда-либо писал вывески. Но из дальнейшего разговора выяснилось, что Мельхиор Фосвинкель имел в виду выставленные в магазине Штобвассера на Унтер-ден-Линден [248] лакированные подносы, каминные экраны и другие предметы подобного рода, лицезрением коих он действительно услаждал себя ежедневно около одиннадцати часов утра, предварительно позавтракав у Сала Тароне четырьмя сардинками и рюмочкой данцигской водки. Выставленные в витрине предметы прикладного искусства он считал за величайшие шедевры. Эдмунд очень досадовал на коммерции советника и проклинал его пошлое пустословие, из-за которого не удавалось перекинуться с Альбертиной ни словечком.248
…в магазине Штобвассера на Унтер-ден-Линден… — Здесь, как и во всех других случаях, Гофман точно соблюдает берлинскую топографию, название и расположение магазинов, лавок, ресторанов и т. п.
Наконец к ним подошел знакомый коммерции советника, и тот втянул его в разговор. Эдмунд воспользовался этой минутой и подсел к Альбертине, к чему та отнеслась весьма благосклонно.
Всякому, кто знаком с девицей Альбертиной Фосвинкель, известно, что она, как уже было сказано, воплощение юности, очарования и грации, кроме того, как это свойственно берлинским барышням вообще, одевается с большим вкусом и по последней моде, занимается в Цельтеровской Академии пения [249] , берет уроки музыки у господина Лауска [250] , вслед за прима-балериной проделывает грациознейшие пируэты, послала на художественную выставку искусно вышитый тюльпан, окруженный незабудками и фиалками, а также отличается веселым и бойким нравом, но иногда, особенно за чайным столом, проявляет склонность к чувствительности. Всякому также известно, что она аккуратно переписывает в альбом, в тисненном золотом сафьяновом переплете, красивым бисерным почерком стихи и изречения, особенно понравившиеся ей в сочинениях Гёте, Жан-Поля [251] , равно как и других блещущих умом сочинителей и сочинительниц, и никогда не путает падежных окончаний.
249
Цельтеровская Академия пениябыла основана в 1790 г. С 1800 г. ее возглавлял композитор Карл Фридрих Цельтер (1758–1832).
250
Лауска,Франц Серафинус (1764–1825) — известный берлинский пианист и учитель музыки.
251
Жан-Поль (наст. имя Иоганн Пауль Фридрих Рихтер, 1763–1825) — автор сентиментально-юмористических и сатирических романов, оказавший известное влияние на Гофмана. По предложению издателя Кунца написал предисловие к «Фантазиям в манере Калло».
Естественно, что теперь, в присутствии молодого художника сердце которого переполняли восторженная любовь и благоговение, Альбертина проявила еще больше чувствительности, чем обычно за чаем или чтением вслух, и поэтому весьма приятным голоском лепетала о наивности, поэтической душе, жизненной достоверности и тому подобных вещах.
Поднявшийся к вечеру ветерок доносил сладкий аромат цветов, в темной чаще кустов заливались в любовном дуэте, исполненном томных жалоб, соловьи.
И вот Альбертина начала стихотворение Фуке [252] :
252
Стихотворение Фукеназывается «Говор леса».
Почувствовав себя смелее под покровом наступивших сумерек, Эдмунд прижал руку Альбертины к груди и закончил:
Я песню напеваю Тем шорохам в ответ, И льется в ней, мерцая, Любви бессмертной свет [253] .Альбертина отняла свою руку, но только затем, чтобы снять тонкую лайковую перчатку, и осчастливленный художник, снова завладев ее рукой, уже собирался покрыть ее пламенными поцелуями, но тут ему помешал коммерции советник, воскликнувший:
253
Все стихи в этой новелле переведены К. Богатыревым.
— Черт возьми, становится холодно! И как это я не подумал о мантилье или о пальто, вернее, как это я не захватил ничего с собой; накинь на плечи шаль, Тинхен, — шаль у нее турецкая, уважаемый господин художник, и стоит пятьдесят дукатов чистоганом, — накинь шаль как следует, Тинхен; нам пора домой. Счастливо оставаться, сударь!
Правильно учтя положение, Эдмунд не долго думая открыл портсигар и любезно угостил коммерции советника третьей сигарой.
— Покорнейше благодарю, вы чрезвычайно любезны и обязательны! — сказал Фосвинкель. — Полиция воспрещает курить гуляющим по Тиргартену, дабы они не подпалили прекрасные газоны; но запретная трубка или сигара кажется еще вкусней.