Новочеркасск: Книга первая и вторая

— То есть как это нету? — оглушительно захохотал Платов и указал на захрюкавшую свинью. — А разве это, по-вашему, Возлюбленному не жинка? Вы только посмотрите, как она его нежно-пренежно лобызает.

Толпа дружно рассмеялась, а Матвей Иванович тронул повод и так же неспешно заставил идти своего коня через базар. Что-то новое привлекло внимание атамана. Привстав в стременах, Платов зоркими глазами своими поверх торговых рядов и людских голов цепко вглядывался в придонскую степь. В гордом и властном взлете его головы, сидевшей на крепкой загорелой шее, вновь промелькнуло что-то орлиное.

За майданом на пригретом солнцем пригорке шел ожесточенный кулачный бой. Четверо расхристанных казаков теснили двоих — пожилого и молодого, едва успевавших уклоняться от града сыпавшихся ударов. На молодом уже не было шапки, густые волосы липли на раскровяненный лоб; пожилой, одной рукой успевая отмахиваться, другой вытирал разбитый нос. Рубаха на нем была разорвана, сапоги забрызганы грязью.

— Платошка, — окликнул Платов одного из своих телохранителей, — да, никак, это старика Аникина лупцуют?

— И Дениску Чеботарева с ним заодно, — флегматично подтвердил телохранитель.

— Вот так история, — хладнокровно отметил Платов и остановил коня. Он прислушался к отчаянным ругательствам как наступающих, так и обороняющихся, доносившимся с бугра, и философски заметил: — Что дерутся, то ладно. Казаки время от времени должны кровь пускать, иначе они вояками быть перестанут. А вот что матерь божью последними словами награждают, никуда не годится!

К кулачным потехам Матвей Иванович относился как к делу дозволенному. Он только регулировал их своими атаманскими указами, определяя строгие условия, за нарушение которых решительно карал. По этим условиям, кулачные бои разрешались, например, только по воскресеньям и праздничным дням. Решительно воспрещалось наносить побои женщинам и детям, когда они разнимали дерущихся; выходить на кулачки с ножами, камнями и железками. За нарушение последнего условия виновные карались особенно сурово, так же как и за попрание заповеди «семеро против одного не бой».

В Черкасском городке кулачки чаще всего проходили между низовыми и верховыми: между теми казаками, которые жили в верхней части столицы, за войсковым собором, и теми, кто жил за рынком, на территории, примыкавшей к древним крепостным воротам. Обычно где-нибудь рано утром начиналась ссора между самыми маленькими. Какой-нибудь конопатый мальчишка, свесившись с забора, кричал своему противнику из другого лагеря:

— Эй, Мишка! Ты кто?

— Как кто? — отвечал озадаченный Мишка. — Казак.

— Ка-за-ак? — передразнивал заводила. — Да какой ты казак! Это у тебя дед был казак. Отец сын казачий, а ты хрен собачий. И еще я про тебя знаю. Кацап ты приезжий, а не казак. Это я казак всамделишный. Я казак, а ты кацап, я кучу наложу, а ты цап.

Обиженный не оставался в долгу, и новая дразнилка оглушала воздух:

— Рыжий, рыжий, конопатый, убил бабушку лопатой!

— Ты мою бабушку не замай, — кричал зачинщик, — а то…

— А то что?

— А то как вдарю!

— Ну вдарь… вдарь, попробуй!

И начиналась потасовка. Кто-то одерживал в ней верх, кто-то умывался слезами. К плачущему подходил словно из-под земли выросший старший брат и коротко успокаивал:

— Не реви, зараз у него искры из глаз полетят.

И у победителя минутой позже действительно «летели из глаз искры». Приложив медный пятак к синяку, он, горестно подвывая, бежал за своим старшим братом, и сражение разгоралось. К обеду в кулачки уже включались семнадцатилетние парни, совершенно не ведая, как и почему и во имя чего закипела драка. Их набиралось все больше и больше, и уже не в одиночку, а стенка на стенку шли верховые против низовых. Неожиданно в боевых порядках верховых казаков появился усатый тридцатидвухлетний детина по прозвищу Степка Балагур. Он с маху дал две зуботычины щуплому семнадцатилетнему парню из низовых, отчего тот, жалобно застонав, брякнулся оземь.

Картину эту из раскрытого окна видел Степушка Коноплев, мрачный кузнец, у которого силушки хоть отбавляй.

— Слышь, Маня, — обратился он к своей рослой супружнице, возмущенный действиями Степки Балагура, — а чего это женатик с детворой связался? Я тоже Степка, но я же с детворой никогда не связываюсь.

— Степушка, — вздрогнула та, — неужели и ты пойдешь? Да поостерегись.

— Да я что, — неопределенно ответствовал кузнец, — я, может, и нет. Только посмотреть на них схожу. — Но волосатые его пальцы уже по самый локоть засучивали рукава сатиновой синей рубахи. И по прошествии пяти минут громадная фигура кузнеца уже неторопливо передвигалась среди дерущихся. Словно молотом по наковальне, бил он по чужим головам, скулам и подбородкам. Еще проходил час, и ни одна из сторон не одерживала явного верха. И тогда заволновались старики. Те, чьи виски уже были одеты в седину, но в руках еще оставалась значительная доля былой силушки.

— Слышь, Яша, да разве в наше время на кулачках так дрались? С самого ранья тычутся, как кочеты, и никакого толку. Только наскакивают друг на дружку, а ударов нетути. Чего мы будем сидеть на завалинках, Яков, как распоследние инвалиды? А ну, геть в самую кучу! Давай им покажем, как в старину рубились.

И бросались старики в самую гущу сражавшихся с грозным свистом и гиканьем, с каким в былые времена на лихих скакунах с шашками наперевес мчались на самого Гирея или еще на какого-нибудь другого хана. Бывало и так, что неприятельский кулак сразу сбивал с ног одного из стариков, но, памятуя жестокий закон «не бей лежачего», дерущиеся обходили поверженного до той поры, пока он не поднимался и снова не шел на них во весь рост, еще более распалившись в своей ярости от понесенной неудачи.

Сейчас за ходом неравного кулачного боя Матвей Иванович Платов наблюдал с нарастающим беспокойством, недовольно про себя думал: «И черт его дернул, этого старого хрыча Аникина, вмешаться в драку. Намнут ему кости так, что до самого рождества христова трещать будут. На его месте пора бы на землю-матушку падать и живота просить, да разве он так поступит».

Если бы знал атаман, с чего и почему началась потасовка, то, наверное, помрачнел лицом. Дениска Чеботарев и Аникин шли, мирно беседуя, по городку, лузгая семечки и обсуждая мирские новости. И вдруг один из повстречавшихся верховых, сын богатея Кумшатского, язвительно крикнул:

— А ты, дед Аникин, до сих пор беспачпортных кацапов у себя держишь? Смотри, в сыскной части проведают, добра не жди.

— Чегой-то? — ощетинился тотчас же Лука Андреевич. — Кто тебе позволил со мною этак разговаривать? Зараз я тебе ноги повыдергиваю из того места, откуда они растут.

Дениска Чеботарев отряхнул ладони от семечковой шелухи и погрозился тоже:

— Катись-ка подальше, кугут несчастный, пока сопатка цела.

— Свою побереги, — огрызнулся Кумшатский, наступая грудью на Чеботарева.

— Подумаешь, застращал.

Дениска, ни слова не говоря больше, тычком ударил его в лицо, и драка завязалась.

На глазах у атамана четверо верховых уже оттеснили двух оборонявшихся почти к самому рынку. Их победа казалась бесспорной. И вдруг от базарной площади на подмогу отступающим, на ходу сбрасывая с себя ремень, белую холщовую рубаху и грубые крестьянские бахилы, рванулся плечистый, высокого роста парень. Голый по пояс, он был страшен в своем яростном, необузданном порыве. Выбрав самого рослого из преследователей, он ударил его в подбородок, и так сильно, что тот, громко застонав, обеими руками схватился за челюсть и стал кататься по земле. Трое оставшихся мгновенно сообразили, что прибежавший на помощь парень и есть самый грозный противник. Они дружно набросились на него, оставив в покое изрядно поколоченных Аникина и Чеботарева. Однако парня это нисколько не смутило. Сделав вид, что бросился наутек, он описал замысловатую петлю и внезапно вырос перед вторым преследователем. Удар по скуле — и тот с отчаянным криком отскочил в сторону.