Новые крылья
Шрифт:
Ходили с Мишей сниматься вместе на память. Потом он поехал к Петрову, а я, пришел домой и снова, совершив то же преступление, заглянул к нему в дневник. Что я испытал? Потрясение? Разочарование? Обиду? Нет. Ничего. Я, может быть, даже ожидал увидеть что-то подобное. Изменилось мое чувство к нему? Нет. Получил ли я право уехать спокойно без угрызений совести? Нет, нет и нет. Всё осталось по-прежнему. Есть другой. Но Миша для меня все тот же. И я почти не изменился, узнав. Почти не изменился. Это «почти», все же, значит перемену во мне, а, следовательно, и он для меня не может оставаться прежним, к чему себя обманывать. Смятенье чувств, опустошение, недоуменье. Вышел на улицу, ходил без цели очень долго, стараясь заблудиться, но ноги сами собой в знакомые места заворачивали. Вот лошадь, существо невинное, с нее на мостовую яблоки падают, а она идет себе дальше, оставляя их на дороге со спокойной совестью. Разве стыдится она, что после нее нечисто стало, или что кто-то видел, как она эти яблоки свои роняла? Разве задумывается, что нужно бы отойти в сторону и там облегчиться, без посторонних глаз и чтоб не запачкать ничего? Она просто продолжает бежать, походя, совершая свое нечистое дело
Пришел поздно, как и хотел. М. дома. Сам заговорил со мной о сборах и дорожных покупках. Я предложил ему поговорить с Вольтером, о том, чтобы ехать вместе, но он ответил, что у них совсем не те отношения, что он не может напрашиваться, вот если бы Аполлон сам позвал, он бы еще подумал. А если я попрошу Вольтера, будет еще хуже, это выйдет, так как будто я за него напрашиваюсь.
Ходили с М. по магазинам. Потом зашли к художникам. У С. ошеломляющие новости о Мышонке. Вся семья потрясена невероятным событием: Алеша сбежал предположительно на Кавказ с каким-то своим знакомым офицером. Ищут, пока безрезультатно. Теперь уж, несомненно, Демианов был прав, я проиграл пари. Вот так мальчик! То-то я смотрю, давно от него ничего не было. Впрочем, если всерьез задуматься, все это ужасно и может стать непоправимо. Тот человек, кто он? Как не испугался увезти почти ребенка? Что это? Любовь? Преступление? Болезнь? Пересудов и споров нам с Мишей на целый день хватило и осталось еще, так что, собственные огорчения на время остались без внимания.
В последний раз навестил своих. Мама плачет. Таня немного надута, но изо всех сил делает вид, что держится как обычно. Ольга уже успела у них побывать. В августе они переберутся к ней на квартиру. Все же, страшновато их оставлять. Ходили на реку. Я, сидя на берегу, вдруг, как очнулся: что я здесь делаю? Душа моя давно уже уехала и издалека удивляется, где это задержалось тело? Страхи, сомнения — как глупо. Разве я могу здесь оставаться? Теперь, даже если Вольтер, вдруг, передумает, уеду все равно.
Прощальный ужин у Вольтера. Всё как прежде. Много гостей, много еды и вина. Дым, шум, гам, пьяная неразбериха, милый сердцу содом. Как прежде, как до болезни. Кажется, так давно было все, что до болезни. Здоровый веселый Аполлон и поездка в Москву. Словно год прошел, а не месяц. И вот все возвращается на свое место. Я, как Иван Царевич, сбежавший с царского пира, чтобы сжечь лягушачью кожу, под шумок уехал домой. Не сразу, почти уже отчаявшись, и готовый остаться ни с чем, все же, нашел что искал. Положил на самое дно чемодана, под белье и сорочки, уничтожил следы беспорядка, прямо скажем, не очень тщательно, так как был порядочно пьян, да трезвый, вероятно и не решился бы на подобную вылазку, и уехал снова праздновать прощанье. А о том, что сделал, не знать, не думать, не вспоминать до поры. Будет еще время и раскаяться и поразмыслить и все оценить.
Миша не надут, даже весел. Помогал собираться. Неужели ему безразлично, что расстаемся? Ни упреков, ни сцен, ни жалоб. Так это на него не похоже. Приходили за багажом. Потом я пошел к Правосудову проститься, а он не знаю куда, не хочу знать. Что было бы между нами, останься я еще хоть на месяц? Зачем об этом думать? Правосудов поил чаем. Он тоже собирается уезжать, как закончат с Кошкой. Но не говорит куда, интригует. На прощание обнялись. Он сказал, что жалеет, что мы так недолго были знакомы. Я набрался смелости и поцеловал его в губы.
Заглянул к А.Г., но сам он спал, а вокруг такая была суматоха со сборами, что я решил не мешаться. М застал дома. Все-таки я несправедлив к нему. Конечно, он переживает и глаза красные. Бедный, милый. Снова сделалось жалко его до боли в сердце.
Милей и дороже мне нет никого.
Имя твое на губах постоянно.
Шепчу и пою и смакую его.
Ах, как оно сладко и терпко и пьяно!
В последний момент выяснилось, что Ольга не едет с нами, а сама по себе. В другой день и в другое место. А.Г., заметив, что я расстроен, сказал: «Не грусти, Саша, Европа такая маленькая, еще не раз там столкнемся». Вряд ли это так. Конечно, он привык разъезжать туда-сюда, но теперь-то мы будем сидеть на одном месте, лечить его печень. Как я мог подумать, что и Ольга тоже с нами. Разумеется, ей будет скучно в санатории. Любопытно было бы знать, куда отправляется она и с кем. На вокзале были Правосудов, Дмитр. Петр., знакомые Вольтера. У Миши разболелась голова, и он остался дома. Уходя, я поцеловал его глаза, щеки и губы. Он почти не отвечал мне — слишком болела голова. Так и остался лежать, худенький, одинокий, бесконечно дорогой. Несмотря на то, что выходил с саквояжем, ощущения, что не вернусь скоро, что покидаю дом надолго, не было. Ничего торжественного в душ'e, ни особенно радостного, ни печального, почти равнодушие. В буфете пили чай. Вольтер хвалил мой наряд. Я сказал, что это Михаил Александрович помогал выбирать костюм. И тут он заявляет: «Да. Жаль, что Демианов не едет с нами». Как будто его кто-то звал! Я хотел даже вслух сказать, мол, вы его, Аполлон Григорьевич, не приглашали, но Вольтер уже отвлекся на другое, и стало неуместно. Напившись чаю, перецеловавшись со
всеми, пошли устраиваться в свой вагон. В нашем 1-м классе поначалу кроме нас никого не было. Кондуктор приходил взять билеты, поляк, наверное, по-русски говорит хорошо, но с выговором, впрочем, не неприятным. Миша бы тут отметил, что лицом он тоже хорош. Мой бедный, милый, покинутый Миша. Неужели все кончено между нами?В Гатчине зашел коммерсант, оказалось Вольтеру знакомый. Ему было нужно только до Пскова. В 1-м классе ехать чудесно, всё очень удобно и красиво. Немного душновато в вагоне, но всегда можно умыться и выпить чего-нибудь. Ходили в ресторан. Коммерсанта зовут Савва Ильич, он, наверное, из коммерческой династии, какое-то старо-купеческое имя. Простой человек, не очень-то разговорчивый. Так что, все время нас Ап. Григ. развлекал. Про места рассказывал, которые проезжали, кто там живет, кто оттуда перебрался в Петербург, про художников, актеров, писателей, Савве Ильичу про наш новый театр и анекдоты из жизни царской семьи. Я чтобы поддержать его все спрашивал, а С.И. только кивал почтительно, очень редко вставляя замечания. Поздно вечером, оставшись без внимания А.Г., когда все улеглись и успокоились, я, наконец, получил возможность извлечь свой трофей. Хорошо, что догадался в последний момент, когда уже пришли забирать багаж, переложить его в саквояж из чемодана. И вот он со мной, украденный у Демианова дневник. В тот пьяный вечер, я почти не соображал ничего, схватил что попало. Но, так как, раньше уже обдумывал похищение, то получилось взять, что хотел. А хотел я иметь у себя дневник Демианова за целый какой-нибудь год. Пусть меня еще не было в тот год в его жизни, это все равно, разве мне важно только знать, что он обо мне думает? А целый год его жизни, его дух, его теплое присутствие, все же, удалось мне с собой увезти. У меня оказалась тетрадь с двумя годами — 1906 и 1907. И ведь это то самое время, в которое было написано мое сокровенное стихотворение, с которого начался для меня Демианов. Первое, что пришло в голову — найти, то же самое число, что нынче, 19 июня. Что он делал в этот день в шестом году? С кем говорил? О чем думал? А потом уж буду читать по порядку, или раскрывать наугад, как гадальную книгу. В общем, он со мной теперь, меня еще не знающий, на три года моложе теперешнего, бесценный мой Михаил Александрович Демианов.
Немного тяжело ехать так долго, не имея возможности пройтись, как следует. Но нам-то грех жаловаться. Ходил смотреть, как едут во 2-м и в 3-м классе — у нас рай. В это время в шестом году Демианов гостил у своих на даче, тосковал о милых друзьях, любил некоего П. и мучался ревностью и сомнениями. Я довольно хорошо научился разбирать его почерк, но, все же, чтение дневника не так легко дается. Узнаю его манеру подолгу ничего не записывать, но после аккуратно заполнять пропущенные дни, так, что потом кажется, будто каждый день писал. Я здесь в вагоне, он там, в шестом году на даче, тоскуем и томимся. А о том, который остался вчера, лежать на моем диване, я и думать боюсь. В Пскове сошел С.И. и вместо него явился новый к нам попутчик до Варшавы. Так что мы почти одни. А в 3-м-то классе битком и во 2-м тоже довольно пассажиров. Пока стояли, ходил телеграфировать Демианову, и от Вольтера по его делам и в гостиницу. Потом еще прогулялся немного. Я раньше не задумывался, что такое «провинция», теперь вот увидел. Действительно, всё совсем не так, как в Петербурге. Неуловимое что-то в одежде, в лицах, в разговорах, нельзя даже толком сказать что, а все же, не так как у нас. В Вильно стояли сорок минут, я опять бегал на телеграф. Почти уже заграница. Много говорят на литовском и надписи тоже везде на двух языках. На телеграфе задержался, что если бы отстал? Пожалуй, не очень приятное вышло бы приключение. Одна надежда была бы на Вольтера, от которого только теперь почувствовал, насколько зависим.
Мне очень, очень нравится ехать. И запах в вагоне и на вокзалах, и 1-й класс, впрочем, я думаю, что нашел бы свое очарование и во 2-м и даже в 3-м, так мне все мило в этой железнодорожной жизни, до восторга. И стук колес, и качание вагона, и кондуктор, исполняющий свои обязанности, вежливый и нарочито строгий. А в окно смотреть на все что мимо движется — особая прелесть. Выходить на станциях, осматриваясь, все подмечая. И ночевать в вагоне, укладываться на своем месте и засыпать оттого, что едешь. Наверное, я и сам смог бы стать кондуктором. Только чтобы ездить везде, не все время по одной дороге, так быстро надоест.
В Варшаве в гостиницу не поехали — поезда ждать недолго, каких-то четыре часа. На другой вокзал переезжали через Вислу по громадному мосту. Чувствуется, что Варшава почти Европа, кругом бесконечные костелы высокие и мрачные, католические кладбища с белыми статуями в античном духе, вывески латинской азбукой, говорят только по-польски, совсем ничего не понятно. На вокзале устроились в зале 1-го класса, кроме нас никого. Я ходил брать билеты, взял 1-й класс до Берлина. Поляки странный народ. Еще въезжая в Соколку, Вольтер поучал нас с Митей, что к полякам нужно обращаться пан и пани. Митя спросил, говорят ли они по-русски. Вольтер сказал: «понимают, но говорить не любят». А сидя в ресторане с С.И. они говорили, что поляки русских ненавидят, считая захватчиками, и вообще, ненавидят всё русское, как чуть ли не нечистое. В Варшаве на Вокзале предубежденный ли Вольтером, мнительный ли от утомления и избытка впечатлений, но, тем не менее, я имел возможность убедиться в польском недоброжелательстве, подойдя к торговке купить вишен. Она сыпала мне ягоды в большой бумажный куль, увидев, что сейчас кулек не выдержит, я сказал, как можно более любезно, благодарю вас, пани, достаточно. Прекращая насыпать, она посмотрела на меня исподлобья с ненавистью. Я это ясно видел, именно с ненавистью. Мне стало неприятно. Потом, обдумывая этот случай, я нашел, что во взгляде той женщины было еще удивление от неожиданности, что я заговорил по-русски и презрение. Возможно, я слишком много придаю значения этому случаю, но он во многом составил мое впечатление о Польше и поляках. Сидя в зале, пили с Вольтером чай и ели купленные мною Вишни. А.Г. развлекал меня историями о своих здешних приключениях в прошлые годы и всё жалел, что так недолго пробудем в Варшаве, что не покажет мне ее как следует. В сущности ничто не мешало нам задержаться, и я рад, что такая мысль Аполлону в голову не пришла, так как всё существо мое стремилось скорее оказаться в истинной Европе. Митя бегал делать покупки, и я видел, как Ап. Григ. беспокоился, пока его не было. О Петербурге, о тех, кто остался в нем, почти не вспоминал. Как быстро и легко вытесняется прошлое новизной.