Новые крылья

Я, обескураженный, двинулся за ним. А когда, спохватившись, оглянулся на Анну, увидел, что каноник ведет ее усаживать, поддерживая под руку так бережно, будто она сама Дева Мария.

Естественно, я кинулся к М., требуя разъяснений. Кто это? Откуда? Как? Демианов сделал таинственное лицо:

— В моей первой молодости со мной была одна история, когда-нибудь я расскажу тебе подробней. Так вот, я был знаком с одним священником, французом. Увидев отца Мориетта издалека, я обознался, подумав, что это тот мой знакомый. Мы разговорились, и оказалось, что он хорошо вышеозначенную персону знает. Ко всему прочему друг моей юности поведал мне тогда одну тайну, несколько слов, вроде пароля. Если сказать эти слова любому члену их ордена, даже самому высокопоставленному, он тут же примет тебя как друга.

— Миша, это правда?! — В ответ молчание и все то же таинственное лицо.

Ладно. Пусть интригует, раз ему так нравится. Не знаю, поверил ли я до конца всему, что М. мне сказал. Сочинить подобную историю ничего ему не стоит, это вполне в его духе. Но настоящего каноника-то все-таки он привел. Пока я шевелил мозгами, соображая, как отнестись к его рассказу, он объявил еще, что отец Мориетт француз, но служит в Италии, куда, как раз сейчас и возвращается. Что в Германии он был по делам ордена и прекрасно знает немецкий, он любезно взял на себя переговоры с кассиром, так что билеты для нас уже заказаны и их остается только выкупить. Что мы, собственно, и осуществили. Я решил много не размышлять, а принимать все как должное и ничему не удивляться. В конце концов, когда Демианов рядом — все становится немного неправдоподобным.

К нашему возвращению Анна и о. Мориетт, оба страшно довольные встрече с соотечественником, были уже лучшими друзьями. С вокзала отправились осматривать Пергамский музей. Мы с М.А. мчались по залам вперед, он был моим гидом. Анна с каноником под руку плелись тихонечко, даже не стараясь поспевать за нами. Поэтому нам иногда приходилось так же стремительно возвращаться назад. Так что мы все залы по несколько раз успели обежать.

21 сентября 1910 года (вторник)

Сидя уже в вагоне мы все, кроме мамы, которая не успела еще познакомиться с о. Мориеттом, волновались, почему его всё еще нет. Уже колокол прозвонил, и гудок раздался, у нас дыханье перехватило — неужели не придет? Анна так полюбила старика, да и мы с М. тоже. Слава богу, в последний момент он явился. С небольшим чемоданчиком, кроткий, улыбчивый, подчеркнуто вежливый и почтительный со всеми. Мама поначалу отнеслась к отцу Мориетту осторожно и приняла его сухо. Мне потихонечку сказала, что недолюбливает иноверцев и не доверяет им. К тому же русский принадлежит к числу тех немногих языков, которых о. Мориетт не знает. Но Анна стала добрым и терпеливым посредником между ним и мамой. Вскоре они с большой теплотой и симпатией стали друг на друга глядеть. А в центре их общей заботы, неусыпного внимания и всяческих хлопот, конечно Анна, вернее не столько сама Анна, сколько, то, что у нее в животе. Мы же с Мишей как-то сами по себе, но отнюдь не тяготимся таким положением.

22 сентября 1910 года (среда)

Мы с М.А. ведем себя гораздо смирнее. Присутствие ли священника нас усмиряет, или попривыкли уже друг к другу, страсти слегка улеглись. Но не окончательно. Мама с каноником перешли на свой особый, только им понятный язык. Когда никто не посредничает между ними, мама говорит ему по-русски, но почему-то не все слова и фразы целиком, а как-то странно их сокращает, иногда только мычит и очень выразительно показывает жестами, то, что дает понять или сами предметы, о которых идет речь. Каноник перенял ее манеру почти в точности, и все находят это забавным, включая их самих.

Вечером, когда старики уснули, Миша рассказывал нам с Анной свой новый роман и читал стихи. Чудесные! А, ложась спать, сказал мне: «И ты напиши что-нибудь».

— Да что ж я напишу?

— Что-нибудь. Хоть акростих, у тебя они великолепно получаются.

Я и написал. Акростих «что-нибудь».

Чего не миновать, Тому и быть. О чем нам горевать? На что грешить? История любви Была проста. Ушедших не зови — Дверь заперта Ь

23 сентября 1910 года (четверг)

При пересадке в Швейцарии случилась задержка, полдня не подавали поезда. Все очень устали ждать, особенно женщины. Но как-то обошлось. Чем ближе к Италии, тем больше о ней разговоров. О. Мориетт молчит, молчит и вдруг внезапно восклицает что-то вроде: «Вы обязательно должны посетить Флоренцию!!!» Или: «Вам непременно нужно осмотреть Basilica di San Pietro!!!» [21] Я вижу, как загораются у М. глаза. В такие минуты я готов на жертву ради него. Пусть он с каноником отправляется путешествовать, увидит, наконец Италию, он так о ней мечтал! А я поеду с женщинами до Сорренто. Засяду там затворником, буду купаться в море, есть фрукты, пить вино и смиренно дожидаться его. Если, конечно во время своего путешествия он меня не забудет.

21

Собор Святого Петра

У каждого из нас свои мечты: Анна грезит только морем. Готова сидеть в воде безвылазно хоть до самой зимы. Ей нужно облегчить свою тяжесть. А морская вода поддержит ее, снимет груз с ее бедной поясницы. Мама просто устала от дороги и хочет скорее прибыть и устроиться на месте. О чем мечтает каноник, только Демианов может вообразить с его безграничной фантазией. А моя душа разрывается между мечтами о путешествии и наших с М. приключениях и долгом перед семьей.

24 сентября 1910 года (пятница)

Мы одни. Собственно, что это значит «одни»? Я не один, с ним, и он со мной вдвоем. Только вдвоем. Я ослеплен, оглушен, растерян, но счастлив. Как это получилось? Неожиданно, сумбурно, немного неловко. Как-то всё слово за слово. Я уж и не вспомню толком, кто за кем и что говорил. Все друг другу поддакивали, все со всеми были согласны, и из разговоров вышло так, что нам с Демиановым, вроде бы, сам бог велел отправляться осматривать Италию, а маме и Анне лучше на место поскорее, отдыхать. И лучшего чем каноник провожатого нет для них, и прекрасно он их доставит, нам же, молодым людям, нечего об этом и беспокоиться, а следует наслаждаться путешествием. В Риме нас выставили из вагона с двумя небольшими саквояжиками, и поначалу было у меня такое чувство, что я от поезда отстал. Без Анны всё уже не то. Так я к ней прирос, сроднился. И помыслить не мог, что когда-то расстанемся, да еще так скоро. М. счастлив, но немного обеспокоен тем, что я своего счастья не выказываю. А мне просто трудно привыкнуть, настроиться на новый лад. «Благословенная Италия! Милый Рим!» Я слышу его восклицания, и они не бесследно во мне растворяются. Просто я как во сне.

В маленькой гостинице М., из желания сэкономить, выбрал самую скромную комнату. Ему неловко быть на моем содержании, при том, что я в свою очередь на содержании тестя, от дочери которого мы так бессовестно сбежали. Я немного рассердился на него, то ли раздражала его привычка экономить, рожденная вечной бедностью, то ли неприятная правда колола глаза. И когда хозяин потребовал расписаться в гостевом журнале, я в каком-то злобном хулиганском порыве написал русскими буквами: «Князь Х.У.Ю.Супов со своим слугой Ложкиным». В конце концов, не все ли итальянцам равно, и паспортов у нас не спросили.

После помывки из кувшина, надо признать, довольно веселой, М.А. потащил меня на улицы. Он просто обезумел от восторга: «Всю жизнь мечтал здесь оказаться! Лучший в мире город!» Мы бегали по улицам взахлеб, если так можно выразиться, не рассмотрели ничего толком, но, думаю, прекрасно сделаем это, когда первая лихорадка у М. пройдет. Он так много читал и знает о Риме! Я даже не пытаюсь запомнить всего, что он рассказывает. Мои жалобы на голод он принял с восторгом, заявил, что в этой стране нет ничего вкуснее простого хлеба с оливковым маслом. И тут же всё это и еще вино нам удалось раздобыть у торговцев-разносчиков, и мы закусили прямо на улице. Казалось, никогда и ничего вкуснее я не ел. Восхитительно! Или это Демианов уже заразил меня своим восторженным настроением?