Новые рассказы южных морей

И — шлеп ее по руке.

— Ну как, нравится? — А сама смеется. — Поделом тебе! — А сама от удовольствия готова в пляс пуститься.

— Ишь ты! — Миссис Хета ей в ответ. — Думаешь, сдачи не могу дать! — И тоже шлепает ее по руке, а сама со смеху покатывается.

— Ну как, съела?

И вечно у них перебранка.

Удивительно, что они после этого остаются подругами. Как только одна другую не поносит!

Изредка я заставал бабушку одну. Играть было не с кем, и она раскладывала пасьянс. Но и тут ухитрялась жульничать: то валета, то даму себе подтасует. Потом засмеется и скажет:

— Все сошлось. Мне бы что потруднее.

Она и меня учила играть, да только я не приохотился. А бабушка любила азарт, крик, перебранку.

— Что же с тобой поделать… — вздыхала она и раздавала мне карты. И мы играли в «Чур, моя!» — единственную игру, которую я знал и любил. Нужно первым крикнуть, когда выпадают две карты одного достоинства. И крика хватало на весь день.

А сейчас бабушка больна.

Я бросил чемоданы дома и побежал к ней. Мне открыл дедушка Тама, ее муж. Мы обнялись, и он заплакал, уткнувшись мне в плечо.

— Твоя бабушка… она… она…

Он не договорил, лишь махнул рукой в сторону ее комнаты.

Бабушка Миро лежала в постели. Лицо пепельно-серое, изрезанное морщинами, — она очень постарела и исхудала, кожа да кости. Точно маленькая тряпичная кукла лежит на огромной кровати. Я присел на край постели. Бабушка спала. Я смотрел на нее не отрываясь — до чего ж она мне дорога!

Когда она нянчила меня, ей уже было много лет, да только я этого не замечал. А сейчас, должно быть, под восемьдесят. Почему самые близкие и дорогие люди так быстро старятся?

В комнате непривычно пахнет лекарствами, под кроватью — большой горшок. На подушке темнеют пятнышки крови: бабушка сильно кашляла.

Я тронул ее за плечо.

— Бабуля, бабуленька… проснись…

Она застонала. Потом тяжело, с хрипом, вздохнула. Приоткрыла глаза и взглянула, не узнавая. По щекам побежали слезы.

— Не плачь, бабуленька, не плачь, я же с тобой.

Но слезы все катились и катились. Я наклонился, она протянула руки.

— Хаэре май, мокопуна, здравствуй, внучек. Вот и свиделись, — Она застонала. Я нагнулся еще ниже, и мы потерлись носами. Немного погодя она успокоилась и стала почти такой, как прежде.

— Совсем забыл меня, внучек, — выговаривала она мне. — Я уж одной ногой в могиле, а тебя все нет и нет.

— В прошлый раз не удалось повидаться, дел было много.

— Знаю я вас, — проворчала она, — пока я жива, и не вспомните старуху, разве что деньги понадобятся.

— Я не за деньгами пришел, бабушка.

— А чем это тебе мои деньги не нравятся? Честным трудом заработаны. Ты нос не вороти.

— Я и не ворочу, только ты небось все деньги в покер проиграла.

Она лукаво усмехнулась. Такой, веселой и озорной, я помню ее с детства.

Мы говорили долго. Я рассказал о работе в Веллингтоне, похвастался, что у меня несколько невест-красавиц на выбор.

— Ишь, пострел! Да кому ты нужен? — поддразнивала бабушка. Она показала мне шприцы, таблетки, пожаловалась, как плохо было в больнице, она все-таки упросила врачей отпустить ее.

— Знаешь, почему я так рвалась домой? Терпеть не могу, когда чужие люди мне в задницу иголкой тычут. А ослабла я так, что до уборной дойти не могла. Думаю, чем больничное белье портить, лучше домой попрошусь, там постель своя, не страшно. Меня и отпустили.

Потом я сыграл бабушке на пианино ее любимую песню, а она слабым дрожащим голосом подпевала:

Как горько сознавать, что молодость ушла.

На прощанье я сказал, что приду завтра утром.

Но поздно вечером позвонил дедушка Тама.

— Бабушка Миро умирает…

Мы все бросились к ее дому. Там уже было полно народу. Бабушка лежала неподвижно. Вдруг открыла глаза, посмотрела на миссис Хету и прошептала:

— Ну-ка, плутня старая, раздай карты.

Вокруг постели расселись старухи, и началась игра. Чтобы порадовать бабушку, играли все: мужчины на кухне — в покер, дети в соседней комнате — в «Чур, моя!». Играли даже на лугу у окна бабушкиной комнаты, чтобы ей было видно.

Женщины клали карты прямо на одеяло, шутили, смеялись, никто не плакал. А миссис Хета, как всегда, приговаривала:

— Опять жульничаешь, Миро! — а сама косила одним глазом, заглядывая в бабушкины карты.

— Все равно ничего не увидишь, шельма старая! — Бабушка закашлялась. — Не выиграть тебе этот кон. Вот, смотри-ка!

И выложила на стол три туза.

Старухи прямо глаза вытаращили. А миссис Хета посмотрела в свои карты, улыбнулась, смахнула слезу и сказала:

— Жульничаешь ты, Миро. У меня на руках два туза. А в колоде всего четыре. Как же у тебя три оказалось?

Все засмеялись. Бабушка и миссис Хета затеяли перепалку.

— Сколько можно жульничать, Миро?! — кричала миссис Хета.

Бабушка ей в ответ:

— Не я жулик, а ты. Сама видела, как ты из-под одеяла карту вытащила. — И тихонько засмеялась. А в глазах — слезы. Так с улыбкой она и умерла.

Наступила тишина. Миссис Хета поцеловала бабушку, взяла из ее рук карты.

— Ну и плутня ты, Миро. Страшная плутня.

Бабушку похоронили на холме, где покоятся ее родственники. Миссис Хета раскладывала для бабушки пасьянс прямо на крышке гроба.

Сама она умерла в том же году. Ее похоронили рядом с бабушкой, чтобы и на том свете они могли играть в карты и переругиваться.

— Опять жульничаешь, Миро…

— Сама жульничаешь, шельма старая…

За соседским забором

Нынче воскресенье. Семейство Симмонсов только что вернулось домой с пикника. Все немного устали, но это приятная усталость. Хорошо съездили.

По воскресеньям, после утренней службы в церкви, Симмонсы обычно едут за город, прихватив корзину с бутербродами и прочей снедью. Еще в Англии они привыкли к таким пикникам, и понятно, что, переехав три года назад в Новую Зеландию, они не изменяют своей традиции. Соседи уже привыкли видеть, как старенькая машина весело катит со всем семейством за город. И мало кто обращает на это внимание. Только в соседнем доме, где живет семья Херемаиа, шесть пар глазенок каждый раз тоскливо провожают машину. По воскресеньям дети скучают: ведь Симмонсов нет дома. Целый день они слоняются по двору, одним им не играется, в конце концов начинают ссориться. А к вечеру все шестеро, словно галчата на ветке, уже сидят на заборе, за которым начинается двор Симмонсов, ждут, когда соседи вернутся: ведь Симмонсы их друзья.