Новые силы

— Да, правда твоя, чёрт его разберёт, этого плута!

Тидеман был совершенно трезв.

По поводу жареного кофе, журналист воспользовался случаем, чтобы поговорить о дурном дыхании вообще. Он говорил громко, обводя взглядом всех присутствующих. Отчего происходит дурное дыхание? От плохих зубов, от кариозных зубов, ха-ха-ха! Гнилые зубы заражают весь рот. И он подробно объяснил, каким образом один гнилой зуб может заразить весь рот. Желудок впрочем, тоже причастен к этому.

Никто не стеснялся, тон становился всё развязнее, разговоры приняли вольный оборот, слышались ругательства. Жеманство — горе Норвегии. Люди скорее согласны допустить, чтобы дочери их гибли от неведения жизни, чем посвятить их вовремя. Жеманство — это порок, который в настоящее время достиг своего расцвета.

— Чёрт побери, следовало бы обязать общественных деятелей выкрикивать на улицах распутные слова только для того, чтобы ознакомить молодых девушек своевременно с вопросами жизни... Что ты там ворчишь, Тидеман?

Нет, Тидеман не ворчал, и Оле Генриксен тоже не ворчал. Эта идея насчёт общественных деятелей в высшей степени оригинальна. Ха-ха-ха!

Мильде отвёл Тидемана в сторону.

— Вот что: нет ли у тебя нескольких крон, а? — сказал он.

Ещё бы, Тидеман ещё не совсем разорился. Сколько? Десятку?

— Спасибо, спасибо, дружище, я отдам их, — сказал серьёзно Мильде. — Я, разумеется, отдам их тебе в самом непродолжительном времени. Ты молодчина. Не дальше, как вчера, я говорил, что вы, торговцы, чёрт бы побрал меня, редкие люди. Точь-в-точь этими самыми словами я выразился. Вот тебе моя рука!

Наконец фру Ганка поднялась, чтобы уходить. Уже рассветало. Муж тотчас же подошёл к ней.

— Да, Ганка, правда, пойдём, — сказал он и предложил ей руку.

Она бросила на него взгляд и сказала:

— Благодарю тебя, мой друг, меня проводят.

Прошло некоторое время, прежде чем он справился с собой.

— Ага, так, — проговорил он, улыбаясь. — Ну, всё равно, я только подумал...

Он отошёл к окну.

Фру Ганка простилась со всеми и пожелала покойной ночи. Прощаясь с Иргенсом, она шепнула ему горячо, задыхаясь:

— Значит, завтра, в три.

Она долго держала руку Ойена в своей и спрашивала его, когда он едет.

— Написал ли он в Торахус, чтобы ему оставили комнату? Нет? Ах, эти поэты, всегда-то они забудут самое важное! Пусть он телеграфирует завтра же. Счастливого пути! И поправляйтесь...

Тон у неё был в высшей степени материнский. Её провожал журналист.

VI

— Ты обещал рассказать мне что-то, Оле? — сказал Тидеман.

— Да, помню... Ты удивляешься, что я хочу поехать в Торахус. Я сказал, что у меня там есть маленькое дело, но это неправда, просто у меня так сорвалось с языка. Я никого там не знаю, только Люнумов, незачем говорить больше того, что есть на самом деле. Я, действительно, был однажды в тех местах. Не можешь себе представить, до чего это было забавно. Мы заявились туда, как два истомленных жаждой путника, и попросили молока. Потом я встретился с этой семьёй здесь, когда они были в городе, осенью в прошлом году и этой зимой. Это большая семья, с домашним учителем их семеро, старшую дочь зовут Агатой. Потом я расскажу тебе о них поподробнее. Агате минуло восемнадцать лет семнадцатого декабря, ха-ха, значит, ей пошёл девятнадцатый год, это ничего, просто я сейчас вспомнил, что она как-то случайно сказала мне это. Ну, словом, мы не помолвлены, я не это хочу сказать, мы только в последнее время с ней переписывались. Но я не знаю, что из этого выйдет... Что ты скажешь?

Тидеман был изумлён до чрезвычайности. Он даже остановился.

— Но я решительно ничего не знал об этом, ты никогда не говорил мне ни слова.

— Нет, я не мог ничего сказать. На что я мог рассчитывать, она ведь была так ещё молода. Теперь предположим, что к моему приезду она одумалась, перерешила? Так что же, только всего и будет, развязка произойдёт самым тихим манером, она ни капли не будет скомпрометирована... Я покажу её тебе, Андреас, у меня есть фотография. Она, впрочем, не давала мне её, я взял её почти силой.

Они остановились на минуту, рассматривая фотографию.

— Очень мила! — сказал Тидеман.

— Не правда ли? Очень рад, что она тебе понравилась. Я уверен, что ты полюбишь её.

Они пошли дальше.

— Ну, желаю счастья! — сказал Тидеман и опять остановился.

— Спасибо! — Немного погодя Оле прибавил: — Я говорю тебе спасибо, потому что, в сущности, всё уже почти решено, понимаешь ли. Я еду туда и привезу её с собой.

Они дошли почти до Вокзальной площади, когда Тидеман вдруг пристально стал вглядываться прямо перед собой и шепнул:

— Да ведь это, кажется, моя жена идёт вон там?

— Да, это она, — шёпотом ответил Оле. — Я всё время видел эту даму впереди нас, но только теперь рассмотрел, кто она.

Фру Ганка шла домой одна, журналист вовсе не провожал её.

— Слава Богу! — вырвалось у Тидемана. — Она сказала мне, что у неё есть провожатый, а оказывается, она идёт совершенно одна. Ну, разве она не мила? И идёт прямо домой... Но послушай, зачем же она сказала мне, что у неё есть провожатый?

— Ну, на это нечего обращать внимание, — ответил Оле. — Может быть, ей хотелось, чтобы её никто не провожал, ни ты, ни я, ни кто другой. Разве у неё не могло быть такого настроения? Наверное, и у молодых женщин бывают такие же настроения, как и у нас.

— Разумеется, это совершенно верно.

Тидеман успокоился на этом, он был счастлив, что жена его идёт одна и направляется домой.

— Знаешь, — заговорил он нервно-радостным голосом, — после нескольких слов, которыми мы обменялись с нею у Мильде, я вижу, что дело налаживается всё более и более. Она слушала даже о делах, о русской таможне, ей Богу! Не рассердилась, когда я рассказывал о Фюрсте. Посмотрел бы ты, как она обрадовалась, что торговля начинает оживляться! Потом мы поговорили о том, как будем жить летом на даче. Да, да, с каждым днём отношения наши улучшаются.

— Вот видишь! Положим, было бы очень печально, если бы было иначе!

Они помолчали немного

— Есть, впрочем, ещё кое-что, непонятное для меня, — продолжал Тидеман, снова опечаленный. — Раз как-то недавно она заговорила о том, что такой человек, как она, должен бы выбрать себе какую-нибудь деятельность в жизни. Ей нужно будто бы дело, которое бы захватило её. Да, так и сказала. Признаюсь, это немного удивляет меня, замужняя женщина, имеющая двоих детей, большой дом... Потом, в последнее время она опять начала подписываться Ланге, Ганка Ланге-Тидеман, словно её фамилия до сих пор Ланге.

Фру Ганка остановилась у ворот, видимо поджидая мужа. Она крикнула ему, смеясь, чтобы он поторопился немного, — она сейчас замёрзнет. И, шутливо грозя пальцем, спросила:

— Какие спекуляции вы надумали, господа великие коммерсанты? Какова сейчас цена на пшеницу за границей, и насколько вы взвинтите её у нас дома? Да поможет вам Господь в день Страшного Суда!

Тидеман подхватил тем же тоном:

— Но куда же она девала журналиста? Ага, она не желала никаких провожатых, даже собственного мужа. Она изволила находиться в таком настроении. Это-то ничего. Но вот как-то она ответит за то, что бросила бедного Грегерсена одного на улице, совершенно пьяного? Ведь это же бессердечно...