Новые записки санитара морга

Кто знает, быть может, Жемякин почует холодную сталь тоски, когда из трубы повалит густой черный дым.

Но моим раздумьям пришел конец, когда на стальной стол передо мною легла старуха, изможденная долгими горизонтальными страданиями. Из числа лежачих больных. Как ни странно, но ее головной мозг и органокомплекс представляли интерес для государственного аппарата. А именно для Министерства здравоохранения, а если конкретнее — то для его московского Департамента, к которому относилась клиника. Интересы всех этих структур, следовательно, и государства Российского, представлял врач-патологоанатом Жарков Евгений Петрович. И очень хотел как можно быстрее заполучить части гражданки. Ничего не оставалось, как в темпе выполнить его просьбу.

Доктор Жарков возвышался над секционным столом, стоя на дощатой подставке. Вздохнув, опытный патологоанатом так искренне поморщился, будто впервые в жизни видел этакую гадость.

— Господи, погоды-то какие стоят, — пробормотал он, кинув взгляд через приоткрытое окно на госпитальный двор, залитый щедрым июньским солнцем. — А мы тут черт-те чем занимаемся. И вонища ведь какая.

— Да, — согласно кивнул я, вдевая нитку в жало чуть загнутой иглы. — Бабульке-то ведь девяносто три года стукнуло. И зачем мы в ней копаемся.

— Тут надо не причину смерти отыскать, а понять, как она вообще до таких лет дотянула, — ухмыльнулся он, полосуя печень длинным ножом.

Я принялся зашивать голову осторожными частыми стежками, пытаясь не порвать одряхлевшую кожу, прослужившую своей хозяйке без малого век.

— Кстати, — сказал доктор, скосив глаза на труп. — Мне как врачу, конечно, без разницы. Но тебе, Артемий, как санитару, скажу — гражданка-то изрядно укаканная.

— Ну, Евгений Петрович, не это в женщине главное, — снисходительно протянул я, перехватывая иглу. Жарков громко коротко хохотнул и добавил:

— Главное — понять, как она до девяноста трех лет добралась. Мне бы так.

— А я бы не стал завидовать, ей-богу. Последние десять лет ей, поди, совсем не в радость были.

— А вот тут я бы поспорил, — возразил доктор. — Если человек к смерти не готов — у него каждая секунда на вес золота. Ей всего три года назад поджелудочную удалили. Да и врач к ней из поликлиники чуть ли не каждый день ходил. Цеплялась за жизнь, стало быть.

Родня, или история о ментальностях

Душным июльским утром, когда иллюзорная ночная свежесть стремительно отступает под могучим натиском слепящего солнца, утомленная суточным извозом бригада трупоперевозки доставила к нам тело Мусы Ибрагимовича Зайналлова. Поначалу мы с парнями не обратили никакого внимания на это заурядное рабочее событие. Не знали, что позже, с течением раскаленного дня, оно заставит нас надолго запомнить его. И даже пересказывать своим близким, любуясь гротескными поворотами непридуманного сюжета.

Итак, спустя буквально полчаса после прибытия тела в Царство мертвых четвертой клиники заведующей отделением Петровой стали поступать тревожные звонки от руководства больницы. Сначала от одного зам. главного врача, потом от другого, от дежурного терапевта и даже от самого главного. Все они так искренне беспокоились за покойного, будто он был еще жив. И в кратчайшие сроки изрядно накрутили бедную Светлану Юрьевну. А она, в лучших административных традициях, в свою очередь накрутила своих санитаров, нервно требуя самого внимательного и трепетного отношения к предстоящим похоронам Зайналлова. Кроме того, предупредила весь личный состав морга, что высокое начальство держит руку на пульсе ситуации и может в любой момент нагрянуть к нам с визитом. Мы, как могли, старались успокоить ее, заверяя, что все будет в лучшем виде. Впрочем, как и всегда. Немного спустив пары, Петрова раскрыла нам причину начальственной паники, запивая дым тонких легких сигарет крепким кофе.

Итак, Муса Ибрагимович Зайналлов был пожилым москвичом, старшим мужчиной обширного татарского семейства и ветераном войны. И не просто ветераном, а из тех, кого внимательное московское правительство незаслуженно обделило какими-то благами, положенными ему по закону. Пожаловавшись на такую несправедливость своим великовозрастным детям, старик не получил от них того внимания к своим обидам, на которое рассчитывал. Судя по всему, небедные отпрыски Мусы Ибрагимовича решили, что вполне способны самостоятельно позаботиться о нем, наплевав на подачки чиновников. Но получить заслуженные льготы было для фронтовика делом принципа. А потому, не встретив понимания родни, он сам взялся за дело. Сил для борьбы с бездушным казенным аппаратом ему явно не хватало, и Зайналлов обратился за помощью к профессионалу. А именно — к правозащитнику Ефиму Давидовичу Вейсману.

Узнав о проблемах ветерана, тот рьяно взялся за дело. Борьба за справедливость объединила правоверного мусульманина и иудея, стерев традиционное непонимание, столь свойственное многим представителям этих народов. Господин Вейсман в кратчайшие сроки развернул наступление по всем фронтам, завалив требовательными жалобами самые разные инстанции, имеющие прямое и косвенное отношение к царившей несправедливости. Спустя некоторое время Зайналлову предоставили некоторые недостающие льготы вместе с запоздалыми извинениями. Но останавливаться на этом правозащитник не собирался, твердо решив выжать из черствой кабинетной братии все, что только возможно. И вновь принялся азартно класть на богатые полированные столы требовательные бумаги, грозясь привлечь к делу Мусы Ибрагимовичу прессу.

Но неожиданно в их благородную борьбу вмешались Высшие Силы. Старик вдруг стал стремительно угасать, с каждым днем теряя здоровье и волю к жизни. Быть может, одержав с помощью Вейсмана первую победу, решил, что с него хватит. А может, просто время, отведенное фронтовику на этой земле, подходило к концу, несмотря на бурную деятельность и планы Ефима Давидовича.

Дружная татарская родня попыталась организовать деду лучших врачей, которых можно заполучить за деньги. Но Муса Ибрагимович решительно отказался от их помощи, заявив потомкам, что хочет получить заботу и медицинское обслуживание от своей Родины, за которую проливал кровь в далекие военные годы. И более того, что положено другим ветеранам, ему не надо. В этом вопросе он, конечно же, целиком полагался на своего заступника, в благородство и возможности которого он свято верил.

Всем весом навалившись на Департамент здравоохранения города Москвы, правозащитник Вейсман моментально устроил своему подопечному госпитализацию в нашу благоустроенную современную клинику, а не в обычную районную больницу по месту жительства. И в этот момент история ветерана Зайналлова стала и нашей историей тоже, хоть пока и издалека.

Клиника встретила фронтовика с распростертыми объятиями. Его лечением занялся лучший геронтолог терапевтического отделения. Кроме того, Мусу Ибрагимовича определили в отдельную палату повышенной комфортности, обеспечив лучшие бытовые условия и уход, на которые было способно наше учреждение. Но несмотря на все это, Вейсман продолжал неустанную борьбу за права старика. И даже там, где для этого не было никаких оснований. Видимо, Ефим Давидович был уже не в силах остановиться, словно эшелон, идущий вперед на всех парах.

За те три недели, что Зайналлов пробыл в нашей клинике, правозащитник трижды встречался с главным врачом, требуя подробный отчет обо всех аспектах лечения. И продолжал терроризировать жалобами вышестоящие инстанции, заявляя, что не так лечат, консилиумы не внушают доверия да и больничная кормежка далека от идеальной. Действовал, так сказать, в качестве превентивной меры. А «вышестоящие инстанции», уже немало натерпевшись от Вейсмана, впустую мотали нервы главному врачу и его замам строгими резолюциями — «разобраться и принять меры». И каждый раз бедных врачей дергали наверх, требуя от них реального улучшения состояния здоровья девяностолетнего фронтовика. Одним словом, требуя чуда.

Но. Чудеса, как известно, находятся в ведении небесной канцелярии. Пожалуй, это была единственная инстанция, не подвластная натиску правозащитника Вейсмана. Там, наверное, посчитали, что спастись в мясорубке Второй мировой, да еще и дожить до девяноста лет, и так уже немалое чудо. И больше чудес в жизни Мусы Ибрагимовича не произойдет.

А потому жизнь неуклонно продолжала покидать старика, наполняя его больничные дни густыми красками заката.

— А чем он болел-то? — спросил я у Петровой, прервав ее рассказ.