Новые записки санитара морга

Через полчаса мы втроем стояли перед гудящей махиной холодильника. Перед нами на подъемнике лежал Муса Ибрагимович Зайналлов, ветеран Второй мировой. Старческая худоба, заострившая и вытянувшая черты его тела, сделала бывшего бойца Красной Армии похожим на большое мертвое насекомое. Казалось, он скончался не от старости. Немыслимый груз разочарования в самом святом, что было в жизни деда Мусы, — в детях, придавил его насмерть, заставив сделать то, что он сделал. Жизнь, которую он так старательно строил, коварно затаилась, чтобы напоследок опрокинуть навзничь незыблемые основы его существования. Рухнув, они погребли его под собой, распластав на стальном поддоне, брошенного вместо похорон по высшему разряду на утилизацию, словно падаль.

Кто знает, быть может, он предвидел такой финал. И это страшно представить. Еще страшнее представить, что он сам хотел его.

— Ну что, парни, я вам скажу. Хоть случай и не ординарный, но вполне соответствует ментальности наших народов, — размеренно произнес Бумажкин, доставая сигареты.

— Ментальности? — эхом переспросил я.

— Это же очевидно, — пояснил Володя, щелкая зажигалкой. — Судите сами. Еврею Вейсману досталась квартира. Татарам Зайналловым — сладкая месть. А трем русским обормотам — мертвый татарин. Вот так-то. — подмигнул он нам с Вовкой.

И закатив фронтовика Зайналлова в ожидании казенных похорон в дальнюю секцию холодильника, где хранились биологические отходы, мы принялись одевать тех, с кем жизнь обошлась куда более милостиво. Завтра их ждали слезы родных, четные букеты и прощальные речи.

В плену Морфея

Время санитара Антонова шло вперед, оставляя все дальше за спиной офисные будни. Менеджер среднего звена плавно перерождался в пролетария, бюджетника и представителя самого низшего профессионального сословия. Классический деловой костюм окончательно сгинул из поля зрения, чему я был искренне рад, ведь всегда не любил его, избегая при любой возможности. Синяки и ссадины на руках, крепкие, но нерельефные мускулы, незаметно выросшие в похоронной суете, без помощи тренера и фитнес-зала, все эти признаки представителя рабочего класса надежно въелись в меня куда быстрее, чем я ожидал.

Новый социальный статус мне искренне нравился. Стать рабочим человеком после стольких офисных лет — было сродни уникальному приключению. Что-то вроде реалити-шоу, что показывают на каналах типа «Дискавери». Утром, по дороге на работу, меня окружали совсем другие люди. Те, кто начинает трудовой день в восемь. Коммерсанты так рано не встают, нежась в кроватях на пару часов подольше. Другие люди, другие лица, одежда, другие газеты в руках. «Люди перестали читать в метро деловую прессу. Где свежие «Ведомости» у соседа по вагону? — как-то раз заметил я. И тут же все понял. «Читают, как и прежде. Просто ты их не видишь, а они тебя. Нам теперь не по пути». Социальные классы, о которых так много знал бородатый Маркс, развели нас с читателями «Ведомостей» по разным тропинкам. Моя поухабистее, куда грязнее, зато широкая и прямая. У них она выглядит значительно презентабельнее, но. Узкая, скользкая, хоть и чистая, и петляет по сторонам, то и дело грозясь внезапно оборваться, уткнувшись в нежданное официальное письмо от капризного работодателя.

Вот мой наниматель такого не выкинет. Потому что он — государство.

Такая огромная и бесформенная машина, которой никак не разглядеть меня с высоты своего масштаба. Нет, оно, конечно же, знает, что я есть. Но увидеть не может, как сверхмалую частицу. Доказать существование санитара Антонова легко, но только по косвенным признакам. Зарплату получает, да и премии тоже. В отпуск ходил, за технику безопасности расписался, рабочая одежда ему причитается. Да и молоко пьет исправно — значит, есть такой. Не может же молоко само исчезать. А какой он, этот Антонов? Рыжий? Может, лысый? Тупой или остряк? Не видно. Писатель? Не, это не наш. Книжки Ульянов пишет, а у нас Антонов. Точно — не наш.

И все же офисная жизнь, многие годы шагающая в ногу с моей собственной, все еще была частью меня. Я не скучал по ней и даже особо не вспоминал. Она являлась будто призрак из прошлой жизни, не желающий оставить того, кто был с ним близок. Как? Например, во сне.

Однажды, попав в крепкие объятия Морфея, я делал обычное вскрытие по Шору. Стоя на подставке, работал, глядя на труп какого-то старика, лежащего на секционном столе. Мертвец, стол, собственные руки в перчатках, измазанных скупой безжизненной кровью, — вот и все, что я видел в том сне. При этом совершенно не понимая, что это сон. Ведь все было предельно четко, никакой сумятицы и тумана. Ну и отношение к происходящему — соответственное, рабочее, без эмоций. Не хочется налажать и хочется быстрее закончить, только и всего.

И вот тут я почуял, что что-то не так. Слишком много вокруг звуков. Какие-то неясные разговоры, полифония множества голосов, телефонные звонки, шелестящее клацанье клавиатур. И запах кофе, мягкий и глубокий. Все это никак не могло родиться в секционной, где бряцанье инструментов тонет в звуке льющейся воды. Сперва, удивленно застыв, я резко вскинул голову и, застыл снова, раздавленный увиденным.

Стальной секционный стол, с истерзанным медициной трупом, красовался ровно в центре большого офисного зала со множеством столов, отгороженных пластиковыми переборками и просто стоящими вдоль стен, с факсами, принтерами, сканерами, компьютерами, с кулером, кофейным автоматом и с огромной картой страны, утыканной красными флажками как доказательством значимости и роста. Продвинутые пользователи называют это «опэн спейс», что переводится как «открытое пространство». Спрятаться почти негде, ни зевнуть, ни пернуть — все силы работе. А уж секционный стол с мертвецом и санитаром в грязном фартуке и подавно не спрятать.

Ответственные менеджеры, погруженные в работу, не замечали меня, уткнувшись в мониторы. Но я прекрасно понимал, что стоит хоть одному из них оторваться от экрана. Представив себе это, я покрылся нервными мурашками. Визг, крики, паника, опрокинутый кофе, недоделанный отчет, выблеванный кем-то завтрак. И бегство, дружное бегство сплоченного коллектива, рванувшего вон из офиса. А если кто и останется, значит, у него либо паралич, либо он конченый отморозок. Ну, или бывший медик. Не, медик тоже побежит. Даже три медицинских образования не помогут объяснить, как фрагмент секционного зала оказался посреди офиса.

«Что делать-то?» — растерянно подумал я, дико крутя головой по сторонам. Спрашивать себя «как это возможно?» я не стал, зная, что ответа не будет. А «кто виноват?» меня не интересовало. В тот момент вопрос «что делать?» был единственным доступным мне вопросом. «Тихо уйти? Нет, привлеку внимание. Незаметно спрятаться. А куда? Опэн спейс, мать его! Может, под стол? Под родимый секционный стол. А когда все разбегутся, сделаю ноги.

Я, правда, в хирургической пижаме, но это не страшно. В таком переполохе никто на меня внимания не обратит», — лихорадочно соображал я.

Офисная идиллия могла закончиться в любую секунду, сменившись форменным кошмаром.

«Так, я смотаюсь — а с дедом что? Он же почти вскрытый! Ладно, не моя забота. Не я его сюда притащил, не я всю эту чертовщину устроил». И уже собрался лезть под стол, как и было задумано, но.

«Секундочку! Чертовщину-то не я, конечно, устроил. А деда на стол я положил. То есть он оказался здесь, в этом офисе, и при моем участии тоже. Моя ответственность, получается. Да что за дерьмо такое!» Так и не успев спрятаться под столом, я уже снова задавал себе вопрос, с которого начал: «Что делать-то?»

Неизвестно, сколько бы это еще продолжалось, но истошный женский визг спас меня. «Ну вот, заметили наконец-то! Сейчас тут такое начнется!

Покруче ежегодного отчета для акционеров. Эх, надо было под стол лезть, да поздно уже, — подумал я, нервно сглотнув. — И чего дальше?! Стоять? Или побежать вместе со всеми и орать в голос, будто я тоже до хрена испугался. А смысл? Не, не побегу. Буду-ка я дальше деда вскрывать. В конце-то концов — это моя работа. Не опэн спейс, но уж какая есть. Так что — продолжим».