Новый американский молитвенник

Шерон Стоун была тут ни при чем, — а может, и при чем, может, именно ее звонок показал, на какую высоту занес меня ветер удачи, подхвативший меня в тюрьме, — только я вдруг открыл в собственной душе гнусный, кишащий тараканами угол, в котором гнездилась вся моя скверна, или просто понял, что небеса не лучше бездн, короче, в чем бы ни крылась причина, но все, произошедшее со мной за последние двадцать четыре часа: лекция, разговор с отцом, попытка Сью соблазнить меня, объявление войны Монро Тритом, — стало вдруг казаться зловещим и тревожным, точно мигающая вывеска какого-нибудь стрип-клуба, и я понял, что паводок славы затащил меня в такое место, откуда видны только человеческие слабости и пороки, заставляющие людей искать общения со мной, стремиться получить частичку меня, стать мной, отчего в моей душе пышным цветом распустился такой катастрофический цинизм, по сравнению с которым юношеское пренебрежение к людям, отправившее меня в тюрьму, казалось сущим пустяком, и мне вдруг окончательно и бесповоротно расхотелось ехать в Селебритивилль [34] и ошиваться там в компании Шерон, Тома, Арнольда и Брэда, смотреть, как пенится в их бокалах шампанское, слушать их болтовню, наблюдать безумную животную роскошь этого гламурного мирка, который и существует-то лишь потому, что нам этого хочется, бездушного рая, по которому слоняются дорогостоящие пезды и хуилы… Мне не хотелось узнать, каким омерзительным кажется мир оттуда. Мне хотелось домой, назад, куда-нибудь в Аризону.

34

От англ. слова celebrity— знаменитость.

Я вышел из транса, когда Ларри спросил — во второй раз, судя по его озабоченному виду, — смогу ли я найти в своем расписании местечко для Шерон Стоун и ее гостей.

— Звучит заманчиво. Но я намерен прекратить турне сразу после Чикаго.

Говоря это, я чувствовал себя как-то странно — казалось, слова идут прямо от сердца и в то же время произносятся ради эффекта.

— Это вы только что решили? — спросил Ларри. — Минуту назад вы говорили, что в конце следующей недели планируете быть в Лос-Анджелесе.

— Знаешь что, — сказал я, — вот я сижу, разговариваю тут с тобой, и вдруг звонит Шерон Стоун, а вчера вечером мы пили виски с Роджером Эбертом, сидя рядом на одном диване, и…

— И что? — вставил Ларри, видя, что я не знаю, как закончить.

Тут я заметил, что в студию вернулась Сью. Она стояла за спиной оператора и мерила меня убийственным взглядом, впору самому Монро Триту. Глядя на ее злость, я совсем забыл про осторожность.

— Я не хочу быть знаменитым, — сказал я.

Ларри издал что-то похожее на нервное хихиканье.

— Нельзя сказать, чтобы вы так уж старались этого избежать.

— Поспорить могу, немногие готовы об этом заявить, — сказал я. — В смысле, сказать, что не хотят быть знаменитыми. Обычно их просто проносит мимо того момента, когда они еще способны это произнести, с такой скоростью, что они и рта не успевают раскрыть. Даже понять не успевают, надо им это вообще или нет.

— Как это верно! — сказала Шерон Стоун.

Несказанно обрадовавшись возможности перенести внимание с меня на кого-то еще, Ларри спросил:

— И с вами такое тоже произошло, Шерон?

— Абсолютно то же самое. Ну, может, не было такого момента, который сейчас, похоже, переживает Вардлин. Но смятение было. Наступило время, когда все стало происходить сразу, и я перестала понимать, чего хочу. Потом будет легче, Вардлин, честное слово.

— Сколько сейчас людей локти кусают от зависти, что у них нет такой проблемы, как у вас, — сказал Ларри.

— Но это не значит, что ее не существует, Ларри. Или что с ней просто справиться.

— Она ошеломляет, — сказал я.

Ларри еще сильнее смутился.

— Может быть… ваше решение… каким-то образом связано с нападками преподобного Монро Трита?

— Шутишь? — спросил я. — Да как его можно всерьез принимать, он же комик! Преподобный Джерри Ли Пустозвон. [35] Нет, я хочу сказать, все, что ты говоришь… Нет, все, что я говорю…

35

Аллюзия на Джерри Ли Льюиса (р. 1935), звезду рок-н-ролла и талантливого кантри-музыканта.

— Вардлин! — Голос Шерон Стоун переполнился искренним сочувствием. — Я так тебя понимаю!

— Я как раз собирался сказать, что хочу вернуться домой и быть со своей женой, но стоило мне это произнести, и мысль перестала казаться такой же верной, какой была, когда только пришла в голову.

— Вардлин? — сказала Шерон, но меня было уже не остановить.

— Может, кто-то решит, что у меня крышу снесло или еще что… а может, так оно и есть. Но дело-то с ней, со славой, вот в чем. Стоит только хоть чуть-чуть прославиться, как тут же каждое твое слово начинает вызывать уродливое эхо. Люди сходят по тебе с ума. Они повторяют твои слова, ищут в них скрытый смысл. А потом судят о тебе по тому, что сами же и придумали. И так до тех пор, пока ты сам не перестанешь понимать, что имел в виду. Скажешь слово, и тут же засомневаешься, то ли сказал. А больше всего начинаешь сомневаться в том, что ты делаешь, в том, что превратило тебя в знаменитость.

— Вардлин, — сказала Шерон Стоун, — я знаю кое-кого в Лос-Анджелесе…

— Мне нравится писать молитвы, мне нравится ездить в пустыню с женой. С меня этого довольно.

— Я знаю одного человека, который поможет тебе с этим справиться, — сказала Шерон Стоун.

— Психотерапия? Ты это имеешь в виду? — Я засмеялся. — Что ж, тоже неплохой выход.

— Мне кажется, Шерон, вы очень сочувствуете Вардлину, — сказал Ларри. — Его переживаниям.

— Да. Я правда сочувствую.

— Почему?

— Отчасти потому, что сама прошла через это, но в основном из-за книги… прекрасной, серьезной книги, которую он написал, — сказала Шерон Стоун. — А еще из-за его честности. Изумительная честность — вот что делает его таким уязвимым.

Глава 12

Первым вечером в Першинге я сначала провел несколько часов с Терезой в пустыне, а потом написал следующее:

Молитва о достаточности вещей

Не до молитв Раскрашенной пустыне, для святости достаточно ее молчанья, гудения ее ветров, ее негромких криков достаточно для выраженья жалоб. Не до молитв Раскрашенной пустыне, нет в них нужды у ящериц, купающихся в солнце, ни у того отрога оранжевого, розового, цвета жженой умбры, в полосах агата и теней, где ангелами служат скорпионы — и ночь не осветит молитва, лишь брошенного мотоцикла хром забытого, подобно часовому, на посту ненужном, пылающий в огне зари вечерней может сделать это, послав луч света священного из фасетки фары, где крысы бродят по скрижалям песка, покуда кровь их в желудке какой-нибудь змеи не разожжет пожара. Тереза. В ней я лежбище себе устроил, построил меж ее костями дом и, натянув гамак меж выступами таза, в нем улегся, и тогда, подобно дымным двум столбам над крышкою горы столовой, слились забвенья вместе и сроднились. Мне ведомо в ней все: заботы, нужды, тайные грешки, и где она хранит свой страх в эмалевой шкатулке, которую в год раз откроет, дабы посмотреть на страхи, в ней таящиеся, пред миром тем и этим равно: там есть львиный клык, и сердце призрака, и старика лицо, которое сам Бог на семени от авокадо высек и дал от времени до времени вещать на непонятном языке. К ее первопричине я проделал путь, и земли всех народов, мной встреченных в пути, нанес на карту, что похожа на Египет, будь он королевством воздуха, испил от принципа, что лик ее очистил, превратив в камею лунной белизны, из тех, что, умирая, солдат на поле брани держит пред собою и на нее глядит, как на ворота рая, покуда жизнь в нем угасает и сердце перестает чеканить марш. Одну и ту же ложь нашептывает ветер всюду, сказку, старую как мир. Хранят молчанье звезды, бушует вирус, ждут пески. Преследуемый взглядом глаз с вертикальными зрачками, скачет кролик, а мы, американской гнусной роскошью объяты, насмешливо звеня монетами, гудя в автомобильные клаксоны, музыкой пьяной маммону заклиная, молим о спасеньи от того, чего не можем видеть, и о том, чтобы найти любовь, хотя и знаем, что всякий путь ведет лишь к чужакам… Ну, довольно. Пусть эта ночь со звездами тринадцатью во лбу, приклеенными, точно блестки, к черному гипроку, под шепот аккордеонов и гитар «Техано», станет и отчуждением, и знаменем всей жизни. Пусть каждый вздох нарушенным обетом будет, и каждое мгновенье грех пусть станет частью процесса отпущения, пусть слово каждое ритмичным эхом отзовется. Пусть этого довольно будет. Не до молитв Раскрашенной пустыне, совершенна ее ночная женственная тьма, а молчанье, присущее мужчине, созерцает пейзаж доступный, широкий и прекрасный, как могила, снабженная иллюзией стола, двух стульев, бутылки текилы и вазы с цветами из другого мира, — таков эффект, достигнутый слияньем кактусов, столовых гор и душ людских, добытых из ниоткуда, созданных из пустоты и поцелуя Богом Одиночества, Тем, Кто почти не умирает здесь, в этом месте, где духи тают, стоит лишь отвести глаза, но приходят, приходят вновь сюда, где духи тают, стоит лишь отвести глаза…

Молитва вобрала в себя весь негатив, всю тревогу, которых я не ощущал, занимаясь любовью с Терезой, но стоило мне оторваться от нее и взглянуть в необычайно темное из-за тумана небо, как на меня накатил приступ бесстыдной стыдливости, и все произошедшее увиделось мне в контексте чисто технически сохраненной верности; а потому, когда Тереза положила руку мне на грудь и поцеловала меня в плечо, я сказал:

— Я все испортил.

— Ты имеешь в виду турне? Но ты же сказал, что тебе все равно?

— Я и сам еще не знаю.

Она перевернулась на живот, лежа на мне верхней половиной тела, и уперлась подбородком в сложенные руки.

— В чем дело?

— Ни в чем.

Туман поредел, и свет стал ярче. Ветерок приподнял прядку ее волос и бросил ей на лицо. Я отвел ее в сторону. Ее глаза прятались в карманах теней.

— У вас со Сью что-то было?

— Нет. Она была не прочь, но… Нет, ничего не было.

— Она к тебе приставала?

— Да. И я вроде как знал, что к этому идет… Догадывался. Но недооценил свое предчувствие.