Новый американский молитвенник
Шрифт:
— Похоже, и вы в молодости ошибались, а?
— Если почитаете дальше, — сказал он, — то увидите, что я больше не сидел. Не за что было. Ни одно обвинение доказать не удалось.
Я перевернул несколько страниц; на каждой в деталях описывалась та или иная сложная махинация.
— И вы сами сознаетесь… В чем? Сколько у вас тут описано уголовных преступлений, двадцать, двадцать пять? И что, вы всем это показываете?
— Нет, только вам. Хочу, чтобы вы поняли: мы с вами одного поля ягоды.
Я хотел было возразить, но понял: если резюме Брауэра не лжет и он в самом деле аферист высокого полета, какой смысл делать вид, будто между нами нет ничего общего? Он нажал клавишу, и на экране ноутбука задрожало изображение церкви Трита. Я видел ее раз десять, но, снятая
На экране возник интерьер церкви. Камера несколько раз дернулась туда-сюда, показала потолок и скамьи, места для зрителей, потом сосредоточилась на том, что в Тритовой Гостиной Иисуса сходило за алтарь: сцена, обрамленная корзинами цветов; одетый в белоснежные мантии хор из сотни душ, разделенный (справа мальчики, слева девочки) красной ковровой дорожкой, которая уходила наверх и терялась в облаке сценического тумана из специальной машины, а надо всем этим в безмятежной сияющей голубизне парил сорокафутовый стеклянный крест, словно намекая, что спасенному предстоит пройти через церемонию награждения на земле и вознестись в заоблачные выси, где его ждет рай и убийственная доза радиации. Слева от сцены стояли диваны и кресла, в которых так и манило поболтать, на них уютно устроились трое пожилых мужчин и пышногривая блондинка лет тридцати с небольшим, бюст у нее был поистине королевских размеров, а желтый костюм отличался рискованно короткой юбкой. Мужчины держали на коленях раскрытые Библии, а женщина мотала головой туда и сюда, как будто заунывные пассажи невидимого органиста приводили ее в экстаз. Певчие тоже покачивались из стороны в сторону, напевая мелодию без слов, чем сильно напоминали хоры одетых няньками-рабынями негритянок из фильмов тридцатых годов про довоенный Юг, и вот под эти сладкие ностальгические звуки вперед неспешно вышел масса Трит, чтобы произнести речь с похожей на полированную каменную зубочистку кафедры (того же цвета, что и его ложе для мастурбаций), торчавшей из пола под таким углом, что в голову невольно приходила мысль о розовом кудлатом хищнике, обитателе недр, который вонзил свой коготь в подножие храма Господня, но не сумел разрушить броню истинной веры и застрял в ней навсегда. Вцепившись в края кафедры, Трит глянул вниз, шевеля губами, потом закинул голову и хрипловатым тенором пропел:
— Иисус!
Хор умолк. Пожилые мужчины в креслах забормотали что-то одобрительное, а блондинка, закрыв глаза и воздев руки, так тряхнула своим добром, как будто собиралась сплясать цыганочку. Паства притихла.
— Как всякий человек, я плыву по течению, которое выносит меня то к райскому брегу Иисусовой любви, то на сатанинскую отмель. — Трит произнес эти слова торопливо, без всякой драматизации, словно по обязанности, как простую формальность. Подождав немного, он закричал: — Как всякий человек, я был обвинен! Как всякий человек, я знал взлеты и падения! Как всякий человек, я был сломлен и снова исцелен! Как всякий человек…
Брауэр начал перематывать запись вперед, то и дело останавливаясь, дабы показать мне, что прошло пятнадцать минут, полчаса, час, а Трит все еще кричит.
— Это было записано в прошлый выходной, — сказал он. — Он долго не мог раскочегариться, а тут разогнался вовсю. Я думал, он лопнет. Его потом полчаса со сцены снимали. А вот это, — он дважды щелкнул мышью, — вот это снято два вечера назад.
Появилась черно-белая расплывчатая картинка со временем записи в правом углу, снятая, очевидно, с одной точки камерой, которая стояла на высоте трех футов над полом, судя по тому, что перед объективом все время кто-то расхаживал взад-вперед и в кадре то и дело мелькали чьи-то обтянутые клетчатыми штанами бедра и ягодицы. Звук тоже был с помехами, как из-под воды. На бледной кушетке развалился Трит в купальном халате и шортах, положив ноги на кофейный столик. Стоявшая
справа от кушетки напольная лампа лила такой яркий свет на его лицо, что превращала его в сияющий овал с неразличимыми чертами — я видел его выражение, только когда он поворачивал голову влево. Блондинка со сцены, теперь в джинсах и футболке, с распущенными по плечам волосами, сидела рядом с ним: Диган Меллори, как сообщил мне Брауэр; давняя помощница Трита, владелица сети ночных клубов только для мужчин. Мужской голос, вне всякого сомнения принадлежавший клетчатым штанам, пробормотал что-то неразборчивое, и блондинка, обращаясь к Триту, сказала:— Боб прав. Тебе необходимо сосредоточиться на защите.
Трит вертел в пальцах поясок от халата.
— Ты меня слышишь? — И блондинка толкнула его ладонью в плечо. — Все, о чем мы тут говорили, пойдет псу под хвост, если ты не возьмешь себя в руки.
Подбородок Трита уперся в грудь.
Я снова услышал тот, другой голос, но что он говорит, разобрать не мог. Трит продолжал играть с поясом. Впечатление было такое, будто он пытался просунуть его конец себе в пупок. Тот, кто расхаживал перед камерой, подошел к кушетке и сел на стул справа от нее. Это был Роберт У. Кинкейд. Удивительно, как это я раньше не узнал его штаны. Потрепав Трита по коленке, он пробормотал что-то утешительное.
— А он что там делает? — спросил я, и Брауэр ответил:
— Так сразу не скажешь. По-моему, работает на меня. Но с мистером Кинкейдом никогда нельзя быть уверенным.
Я попросил Брауэра объясниться, но он настоял на том, чтобы я сначала досмотрел видео. Диган продолжала втирать Триту о том, как для него важно самому участвовать в защите от выдвинутых против него обвинений, она уверяла, что адвокаты гарантируют необременительный приговор, может, всего лишь условный срок плюс общественные работы, но только при условии, что он оторвет свою задницу от стула и покается в некоторых грешках.
— Он у нас под контролем, — сказал Кинкейд. — Но, пока мы не знаем наверняка, что будет с тобой дальше, мы не можем его прихлопнуть. Так что все зависит от тебя.
Трит по-прежнему не отвечал.
— Да когда же ты снова наконец будешь вести себя как мужчина? — вопросила Диган. — Когда надумаешь, скажешь, понял? Потому что мне до смерти надоело подтирать тебе сопли.
— Избавьтесь от него, — вяло сказал Трит. — Сейчас. Я хочу, чтобы он ушел прочь из моей жизни.
Кинкейда такая перспектива, похоже, ужаснула.
— Но мы не можем этого сделать! Тогда придется все менять!
Впервые с начала съемки оживившись, Трит выпрямился и уставился на Кинкейда:
— Ну, так поменяйте! Меня бесит этот сукин сын, который ходит вокруг да улыбается!
— Если мы предпримем что-нибудь сейчас, — сказала Диган, — начнется неразбериха. Ты это знаешь. Мы еще не готовы.
— Но я же не говорю «Убейте его». Я говорю: сделайте так, чтобы ему жизнь стала не мила. Сделайте с ним то же, что он сделал со мной.
Диган и Кинкейд переглянулись.
— Слушайте, — продолжал Трит. — Разве не естественно было бы, если бы он взял да и покончил с собой?
— У него депрессия, — ответил Кинкейд. — Отличная причина для самоубийства.
— А у тебя та же причина, Боб? Поэтому ты все время думаешь о том, как свести счеты с жизнью?
— Какие счеты… — Кинкейд умолк на полуслове и встревоженно уставился на Трита.
— Думаешь, я никогда раньше не замечал в тебе стремления к смерти? — спросил Трит. — Да я и сейчас его вижу.
— Подумал бы лучше о тех, кто не бросил тебя в трудную минуту! — возмутилась Диган. — Задница ты этакая! Мы ничего не будем менять! Еще не хватало профукать все дело только из-за того, что ему Вардлин Стюарт на нервы, видишь ли, действует!
Брауэр выключил запись.
— Ну, вот, в общих чертах, и все.
Я, наверное, здорово сосредоточился на видео, потому что теперь, когда запись прекратилась, вдруг снова услышал голоса людей на улице, звук капающей отовсюду воды, шум проехавшей мимо машины. Брауэр наблюдал за мной, склонив голову к плечу, как птица, которая не знает, прутик перед ней или червячок, и ждет, когда он шевельнется.