Новый дом с сиреневыми ставнями

Стыд – вот цена экспериментов над человеком. Это серьезная цена, если чувство стыда живо в душе. Сейчас Таня понимает, что это такое, когда тебя испытывают на прочность, проверяют. Пусть даже не люди, обстоятельства. Человек не имеет права делать из жизни театр, да еще считать себя режиссером.

Мужчины о чем-то договаривались, прощались.

– Какое счастье, что чайник с собой не потащили! – вздохнул Олег, как только они оказались в машине.

– Я тоже об этом думала. Заигрались мы в сильных и умных. От хорошей жизни. Нам все казалось, что денег у нас из-за дома не хватает, а мы два чайника, не глядя… Так и по морде получить недолго…

– По морде? От кого? – удивился муж.

– От судьбы, – убежденно ответила Таня.

Она-то знала, о чем говорит. А он пока нет.

– Ты на похороны пойдешь? Я не смогу. Денег с утра завезу. И тебе бы не стоило, ты не выздоровела совсем, зря не отлеживаешься.

– Я бы пошла на похороны. Если б раньше знала о Вере. Но сейчас не получится. Я взяла на завтра билет в Швейцарию. Забыла тебе сказать днем, извини. Мне нужно отдохнуть, продышаться, что ли. И были дешевые билеты. Мне Лика нашла…

– И правильно. Лети. Я и сам тебе хотел предложить вместе куда-нибудь махнуть. Но не раньше, чем через две недели. Сейчас аврал. Жалко. А то бы вместе. Погуляешь, отоспишься. Правильно. Ты на сколько решила?

– Да как раз на эти самые две недели. Вернусь, а там и вместе куда-нибудь отправимся. – В последнюю фразу она вложила свой смысл, Олегу неведомый. А впрочем, почему бы в любом случае не полететь вместе к далеким морям? Терять-то уж будет нечего.

Дана

Вещие сны

Надо самой себе помогать. Вляпалась так вляпалась. Исправляй теперь, что можешь. Ведь сколько себе говорила: нельзя жалеть того, кого не ты обидел!

Плохо человеку – пусть карабкается. Это ему испытание, а не тебе. Ему проверка. И нечего лезть со своим плечом. Плечо раз выдержит, два, двадцать два, а потом – хрясь. Надломится. И все отбегут. Потому что привыкли опираться. Побегут другую опору искать. А ты сиди в одиночестве и ремонтируй свой становой хребет. Скрепляй чем можешь. Хочешь – склеивай слюнями, хочешь – уличной грязью. Или силой далеких предков. У кого предки сильные. И кто про них помнит. Или чует хоть что-то.

Дана чуяла, помнила и знала. Все долгожители ее рода хоть словом, хоть намеком, а кое-что передали. Да и много ли нужно болтать? В генах – все! Расслабься – такое про себя узнаешь! Поверь себе. Мало кто хочет почему-то. Предпочитают верить другим. С раннего детства. Скажут слепцы и глухари: «Ты всерьез утверждаешь, что видишь, как солнце сияет? Опомнись, безумец! Это же невозможно! Ты заявляешь, что слышишь, как трава шелестит? Оставь свои выдумки! Не морочь головы честным людям». Ребенок и верит, что все видимое и слышимое им – глупые фантазии.

Живешь среди невидящих – и сам видеть не смей. Или молчи о том, что видишь, как о стыдной болезни. Иначе вышвырнут в одиночество, и будешь тогда наслаждаться видением своим, сто лет никому не нужным.

Это-то она сызмала поняла. И затаилась. Но верила себе. Верила. Помнила, как прабабка прижимала ее к запавшей своей груди и шептала: «Ты нашей породы! Мы все можем! Ты сны смотри – да запоминай! Через сны все поправить можно. Они у нас вещие. Поможешь себе всегда. И другим, когда потребуется. Но – молчи. Запоминай – и молчи!»

Прабабка была своя. Теплая, тонкая, нежнокожая, вкусно пахнущая сухими листьями. Кому ж было верить, как не ей? Не детсадовской же воспиталке, явно больной на всю голову, оравшей бешеным сипом: «А ну, подняли жопы с горшков!!!» Или: «Жрите немедленно, а то вся группа гулять не попрется!»

Воспитательницу следовало претерпевать, как мерзкий запах из недомашнего туалета. Просто – не видеть ее, не слышать, не помнить. Хотя кое-что и запомнилось, для закалки психики, видно.

Каждое слово своих проникало в самую глубь организма и затаивалось, как зерно, которому прорасти еще не время, но оно ждет установленного часа и дремлет до поры, как все живое зимой.

«Ты все можешь»

Потом, когда понадобилось, все и проросло.

И она сразу себе самой доверилась, без всяких этих «ой, мне показалось» да «так не бывает».

По юности, бывало, шалила, баловалась, испытывая силу. Посмотрит перед сном в окошко, найдет нужную звездочку, вглядится, представит того, к кому во сне придет. Детально представит, будто в лупу разглядывает. Выскажет пожелание на пробу. И ночью – пожалуйста! Действуй. Смотри то, что не тебе предназначалось, а тому, о ком подумала. Он без тебя и не вспомнит про то, что видел, и думать забудет. А ты придешь, поможешь, подскажешь, вытянешь. И человек, напитанный твоей ночной силой, делается вдвое способнее, энергичнее, смелее. Не на вечно делается. Не так уж надолго. Но вытягивается из собственной беды. И гордится потом собой, что смог. Сам.

Откуда и зачем ему знать, кто пришел на помощь? Откуда ему верить? Пусть лучше думает, что сам напрягся и осилил. Он же не просил. Ты же сама так решила. По собственному желанию. По любопытству девичьему и расцветающей юной силе, по доброте душевной. По зову сердца и порыву души.

И как это все получается, кому рассказать, разве кто поверит!

Ты вторгаешься в чужой сон и слышишь (поначалу только слышишь) вздохи, стоны и всхлипывания. Потом, вглядевшись, понимаешь, о чем сокрушается спящий. И если это слезы о себе самом или о ком-то другом, пока еще живом, ты берешь ослабленного сном и кручиной человека за безвольную, несопротивляющуюся руку, ухватываешь цепко и уводишь из плохого туда, куда надо. Смотря по ситуации.

Что может быть проще? Ей это давалось играючи. Особенно поначалу. По переизбытку сил. Наверное, от излишества гормонов в созревающем организме. Или оттого, что дома только и делали, что пичкали полезной едой – овощами и фруктами. И еще, конечно, во всем воспитание было виновато. В те времена популярно было вдалбливать детям в их ничем не защищенные восприимчивые головы разрушительные идеи о помощи в первую очередь ближнему, а потом уже себе. Всерьез внушали: «Сам погибай, а товарища выручай». И хвалили прилюдно за самоотверженные поступки. Вот она и старалась почем зря. Находила страждущих. Покрадывалась во сне. Подсобляла. Сначала по всяким ерундовым мелочам. Потом пришло время испытать себя всерьез.

Вот была у них в классе Танька такая. Как сейчас бы сказали, член сообщества. Одноклассница, если еще не неприлично так выразиться.

Она, Танька, была нормальная никакая девчонка, каких на сотню сто. Но у доски, если звали отвечать урок, преображалась кардинально. Принималась трястись, заикаться, трепетать, дергаться, как перед костром инквизиции. И ничего не могла сказать. А знала все лучше всех! На переменке, как по волшебству, превращалась в нормальную и вменяемую и для доказательства знаний и прилежания наизусть оттарабанивала заученное.