Новый Мир (№ 1 2005)

Обратим также внимание, что ирокезы, составлявшие первоначальное население острова, по-французски и по-английски называются Iroquois; отсюда следует, что правильным русским названием для жителей Квебека, называемых по-французски и по-английски Quйbecois, будет такое: квебекезы; так мы и будем их называть.

Квебек — самая большая (по площади) провинция Канады и, что необычайно существенно, единственная франкоязычная провинция. Принадлежащий ей Монреаль — второй по числу жителей франкоязычный город мира после Парижа. На улицах Монреаля, хотя и не часто, можно встретить людей, не говорящих по-английски; в квебекской глубинке таких сколько угодно. Кажется, квебекезы до сих пор не могут смириться с итогами Семилетней войны 1756 — 1763 годов, в результате которой Франция (согласно Парижскому мирному договору 1763 года4) вынуждена была уступить Великобритании свои канадские владения, то есть основанную Жаком Картье (и сильно расширившуюся со времен Картье) Новую Францию. И их можно понять: ведь это именно французы первыми увидели Ниагарский водопад, а англичане вообще начали колонизацию материковой Канады лишь почти через сто лет после французов. Ясно, что статус Квебека как одной из провинций британского доминиона многих не устраивает.

Королевой Канады (а тем самым как бы и Квебека) является, как известно, английская королева. Тем не менее королевские лилии Франции по-прежнему украшают флаг Квебека: четыре крупные белые лилии размещены в четырех прямоугольниках, на которые белый же крест рассекает синее полотнище флага. Всякий, кто подойдет к дому 59 по лондонской улице Пэлл-Мэлл (Pall Mall), может увидеть этот развевающийся флаг, разве что не нависающий над высокой медвежьей шапкой гвардейца, марширующего вдоль стены Сент-Джеймсского дворца. По указанному адресу находится представительство правительства Квебека. Никакая другая канадская провинция не имеет в Лондоне своего собственного представительства — только Канада в целом и Квебек.

Националистические чувства в Квебеке довольно сильны. Квебекские законы, например, предписывают буквам английского текста на вывесках иметь вдвое меньший размер и быть менее яркими, чем буквы французского текста; и это еще очень либерально: в предыдущем законе, отмененном Верховным судом, английские надписи запрещались полностью. Но и сейчас, скажем, в англоязычной больнице персонал не вправе встречать клиента обращением по-английски. За всем этим строго следит специальная полиция5. Сильны в Квебеке и сепаратистские устремления. Неоднократные квебекские референдумы о выходе Квебека из состава Канады показывают, что сторонники такого выхода недалеки от победы (тот факт, что подобные результаты референдумов привели к бегству капитала из Квебека и к провинциализации этой провинции, мы оставим в стороне6). Исторической достопримечательностью Монреаля является балкон монреальской мэрии, с которого вечером 24 июля 1967 года выступал президент Франции де Голль, посетивший Монреаль в связи с проводимой там всемирной выставкой “Expo-67”. Выступая с названного балкона, де Голль провозгласил: “Vive le Quйbec!” (“Да здравствует Квебек!”), — а затем, после небольшой паузы, подчеркнувшей значимость произносимого: “Vive le Quйbec libre!” (“Да здравствует свободный Квебек!”). Восторг многотысячной толпы не поддавался описанию. Этот восторг лишь усилил неудовольствие канадского правительства. Неудовольствие было столь велико, что де Голль вынужден был отказаться от включенного в программу визита посещения столицы Канады и досрочно вернулся во Францию. (Визит де Голля в Канаду ограничился, таким образом, провинцией Квебек, а отношения Канады и Франции были испорчены на многие годы. С тех пор с этого балкона никто никогда не выступал.)

Неудивительно, что Картье, открывший не просто Канаду, но Канаду прежде всего французскую — ту Новую Францию, наследником коей ощущает себя Квебек, — служит для Квебека вообще и для Монреаля в частности фигурой в известной степени культовой.

Одно из монреальских “чудес света” — это трехкилометровый мост через реку Св. Лаврентия, под которым свободно проходят океанские суда7. Открытый в 1930 году, мост был в 1934 году торжественно назван в честь Жака Картье — в знак уважения к четырехвековому юбилею его первой экспедиции. Указатель имен к изданному в известной галлимаровской серии (Guides Gallimard) франкоязычному путеводителю по Квебеку (“Quйbec”, Editions Nouveaux-Loisirs, 1996) перечисляет двенадцать страниц, на которых упоминается Жак Картье (а никакие другие Картье в путеводителе, само собой, не присутствуют).

Надо ли удивляться тому, что на одном из самых заметных мест Монреаля, на Park Avenue (Avenue du Parc), у подножья той самой Королевской Горы (Le Mont Royal), на которую когда-то взошел Картье (а взойдя, как можно предположить, водрузил французский флаг), установлен величественный многофигурный монумент. Сперва я несколько раз видел его издали и мельком, проезжая мимо, а потом расспросил монреальцев и узнал, что это есть памятник Жаку Картье. Тогда я решил рассмотреть его поближе и отправился в специальную экскурсию. Мне присуща некоторая недоверчивость (мои друзья считают, что это я себе льщу, а на самом деле более правильно было бы называть это качество занудством), поэтому по прибытии на место я спросил у встречных: “Кому этот памятник?” И, естественно, получил ответ: “Жаку Картье”. Впрочем, будь я не столь поспешен, то мог бы и не спрашивать, потому что на монументе имеется надпись: “Cartier”. Полностью же надпись выглядит так:

CARTIER

LA RECONNAISANCE ET L’ADMIRATION D’UN PEOPLE

(Перевод второй строки: “признательность и восхищение народа”.)

Ниже, на пьедестале, с фасадной и с тыльной его частей, высечены два изречения. В одном говорится о единстве населяющих эти земли народов, в другом — что эти народы ныне управляются не произволом, а законами. Чтобы не было сомнений, кому принадлежат эти изречения, каждое из них снабжено высеченной же подписью: “CARTIER”. И вот тут почтительного созерцателя (а таковым был я), ощутившего дунувший на него ветер истории, начинают охватывать странные чувства. Что-то такое начинает дуть с совершенно другой стороны — но пока это еще не ветер, а так, легкое дуновение, зефир. Уж больно тексты современны по своему содержанию. К тому же цитаты из Картье оказываются снабженными датами, которые сразу и не разглядишь (но помогают пальцы): 1865 и 1867. Но, может быть, это суть даты обнаружения цитат в наследии Картье? Ведь какое-то разумное объяснение этому анахронизму должно же быть, потому что люди, которых я встречаю у памятника (в основном молодежь, расположившаяся на его ступенях), продолжают уверенно отвечать, что это есть памятник Жаку Картье, тому самому, чей мост, а даты при цитатах их как-то не смущают — цифры на камне, как я уже говорил, не слишком заметны, да и само соотнесение цифр с сопровождаемыми текстами требует определенной семиотической традиции, каковая может ведь и отсутствовать.

Более того. Задрав голову и внимательно посмотрев на центральную фигуру композиции, обнаруживаешь, что стиль одеяния, в которое облачена эта фигура, куда больше отвечает XIX веку, нежели веку XVI. Легкий зефир сомнения превращается в крепкий ветер недоумения. Но пуститься с окружающими в научную дискуссию на тему истории костюма — на это моего английского, а тем более французского (а тем более его квебекского диалекта8) было явно недостаточно.

Не оставалось ничего другого, как меланхолически удалиться от монумента по аллее, поднимающейся серпантином по склону Королевской горы. И тут мне повезло. Дело в том, что по ходу аллеи время от времени, особенно на пересечениях, встречались указатели. На одном из таких указателей одна из стрелок показывала как раз в ту сторону, откуда я шел; а на стрелке было написано, что она показывает направление к памятнику Жоржу-Этьену Картье (George-Йtienne Cartier). Поиск по Интернету дает даты жизни Жоржа-Этьена (6.9.1814 — 20.5.1873) и сообщает, что он был одним из отцов основателей Канадской федерации (1867 год).

Казалось бы, все разъяснилось. Но оставалось то же ташкентское ощущение некой несправедливости. Где, где они, эти признательность и восхищение народа? И зачем же на монументе не указано, что данный Картье — не Жак, а Жорж-Этьен?

Представьте себе выставленное напоказ в публичном месте и высеченное на камне изречение с подписью: “ЛЕНИН”. Может ли кому-нибудь прийти в голову, что имеется в виду не великий вождь и учитель мирового пролетариата, а известный актер московского Малого театра Михаил Францевич Ленин (21.2(4.3).1880 — 9.1.1951)?

Рассказывают, впрочем, что, когда Станиславскому сказали: “Умер Ленин”, — он стал хвататься за сердце: “Как? Михаил Францевич? Не могу поверить... Я только вчера его видел... Какое горе!” Когда же ему объяснили, что умер другой Ленин, Станиславский сказал с явным облегчением: “Ах, этот...”

Но мы что-то сильно отклонились от магистрали изложения. А магистраль заключается в том, что и в Ташкенте, и в Монреале отношение к памятникам со стороны благодарных потомков — то есть тех, для кого памятники, собственно, и ставятся, — одно и то же. Да и в Москве можно наткнуться на подобную же ситуацию. Так, и я сам, и многие другие полагали, что у станции метро “Кропоткинская”, на развилке между Остоженкой (в советское время — Метростроевской) и Пречистенкой (в советское время — Кропоткинской) стоит Кропоткин; оказалось — Энгельс.

Изложенное и образует одно из доказательств единства человеческого рода, какового единства мы взыскуем. Или думаем, что взыскуем.

Вот еще две небольшие гирьки на ту же чашу весов — в пользу единства. Обе они пали на указанную чашу весной 2004 года в Южной Калифорнии. Первая гирька наблюдена в Сан-Диего в последних числах апреля. Мне предстоит ехать на поезде в Лос-Анджелес, и я прошу моего гостеприимного хозяина Евгения Давидовича Боданского приобрести мне билет через Интернет, используя его кредитную карту. Операция осуществляется без труда. Сразу же на компьютер поступает стандартная благодарность за обращение к железнодорожной компании Amtrak, указание номера заказа, подтверждение его выполнения, а также несколько сообщений с полезной информацией о предстоящей поездке — с номером поезда, с временем отбытия и прибытия и т. п. Среди этой полезной информации содержится и указание, что нужно сделать для того, чтобы на вокзале получить в руки уже оплаченный билет. Можно, конечно, обратиться в кассу, но можно получить билет и из автомата под названием “квик-трак” (“Quik-Trak machine”). Этот второй способ рекомендуется как более удобный, поскольку позволяет избежать очереди: “Avoid the line!” — говорится в одном из сообщений, “Skip the line and enjoy the ride”, — говорится в другом. Надо ввести в квик-трак номер заказа, погрузить в щель кредитную карту, и автомат незамедлительно выдаст билет. Как все просто! И какая забота о пассажире! Однако, прибыв 29 апреля на железнодорожный вокзал города Сан-Диего, я обнаруживаю, что не могу найти на этом вокзале разрекламированных автоматов. Свою неспособность найти квик-траки я приписываю общему неумению отсталого провинциала ориентироваться в передовой и автоматизированной американской цивилизации, так что удивляюсь не слишком сильно. Подлинное удивление наступает, когда оказывается, что провожающий меня гражданин Соединенных Штатов также не может найти на вокзале требуемых автоматов. Приходится стать в очередь в кассу — по счастью, небольшую. И тут память перебрасывает меня на тысячи километров на восток и на десятки лет назад, к сходным железнодорожным впечатлениям. Я вспоминаю, как я ехал на поезде по России. Кажется, поезд шел из Риги в Москву. Я стоял у окна вагона и глядел на пролетавшие мимо и изредка задерживавшиеся у станций пейзажи. В окрестности одной из станций был воздвигнут огромный щит, призывавший беречь свою жизнь и с этой целью не переходить через пути, а пользоваться пешеходными мостами. Все было бы хорошо, если бы не одно обстоятельство: никаких пешеходных мостов в обозримой близи не наблюдалось.

Вторая гирька — из Лос-Анджелеса. Утром 1 мая с балкона номера в гостинице со смешным названием “Royal Palace”9 я с интересом наблюдаю, как быстро и ловко мусорщики опорожняют мусорные баки в кузов огромного мусоросборочного грузовика. К кабине грузовика прикреплена вертикальная труба, время от времени испускающая темный дым. Меня это сильно удивляет, так как противоречит моим априорным представлениям об экологической политике Соединенных Штатов, или, говоря менее выспренно, о том, как американцы заботятся о чистоте окружающей их среды вообще и воздуха в частности. Я делюсь своим удивлением со знакомыми американцами, и их реакция удивляет меня еще больше. Так ведь это же тяжелый грузовик, говорят они, у него такой двигатель. Получается, что грузовикам можно то, чего нельзя легковым автомобилям. Увиденное, а точнее, услышанное снова возвращает меня в Россию и снова на десятки лет назад — на выставку талантливой художницы-подростка Нади Рушевой, проходившей в московском Музее изобразительных искусств, в Отделе графики этого музея. Надо сказать, что этот Отдел графики (любовно называвшийся его сотрудниками “Гравюрным кабинетом”) расположен не в основном здании музея, а в отдельно стоящем двухэтажном особняке. Посетителей в Отделе графики обычно бывало очень немного: отдел считался подразделением научной части музея и билет в музей не давал права войти в этот отдел (как не давал он права входа и в другие служебные подразделения). Выставки же для публики устраивались в этом особняке сравнительно редко. Всех посетителей Отдела графики, пришли ли они в его служебные помещения или же в его экспозиционные залы, заставляли надевать войлочные бахилы, поскольку в особняке был старый и очень ценный паркет. Повторяю: посетителей обычно бывало очень немного. На выставку Нади Рушевой очередь стояла на улице, и тогда уже никого не заставляли надевать бахилы. Когда я выказал удивление, мне было резонно заявлено, что на всех не напасешься.