Новый Мир (№ 1 2006)

и если и ждут меня, то лишь листва, стволы,

город, как локти, ставит углы

снизу серый — и сразу вдруг голубой.

А за городом время после дождей,

глина кисельная в сто свечей

светится, как нигде.

Там запрягают долго и никуда

не едут. Там на дворе вода.

Там “расступись” не говорят воде.

Там тяжело человеку и хорошо стрижу.

Там я себя не вижу — тебе скажу, —

и в этом нет ничего, нет ничего...

Там, пока не рассвет, — не отопрут засов.

Там еще пять часов шесть часов.

Ты спи, я начеку.

А по рельсам, руслам вниз течет молоко

тумана: мелко и вдруг потом глубоко,

в нем далеко, как люди, идут фонари.

Там лес еще не разлепил ресниц,

хочешь — стой перед ним, хочешь — падай ниц,

хочешь — зажги свечу, хочешь — сам сгори.

* *

*

То, что было со мной,

стало нынче не мной.

Скоро будет какой-то рассвет.

Вон, как снег, изумленно

блестит под луной

голубой, голубой антрацит.

Как ресницы, ночной

загибается ветр —

это неба глубокого фетр.

Вот последняя миля —

смелее, смелей,

вот последний сквозной километр.

Это мятая тулья

и кобальт ее

и широкие, с ворсом, поля.

А по краю петит:

просто ковш наклони —

и полярная крупка летит.

* *

*

Жизнь очнется на закате.

Вдруг откроется с кровати

тонкой огненной дугой.

Как же глупо и некстати

думать: есть еще другой

мир...

Эдипов комплекс советской цивилизации

Эпштейн Михаил Наумович — филолог, философ, эссеист. Родился в 1950 году в Москве. Выпускник филологического факультета МГУ. Автор 17 книг и 400 публикаций, переведенных на многие иностранные языки, в том числе «Философия возможного» (СПб., 2001), «Знак пробела. О будущем гуманитарных наук» (М., 2004), «Постмодерн в русской литературе» (2005), «Все эссе» в 2-х томах (2005). В начале 90-х годов переехал в США. Преподает литературу и философию в Эморийском университете (Атланта). Лауреат премии Андрея Белого (СПб., 1991) и «Liberty» (США, 2000 — за вклад в российско-американскую культуру).

Я договорился до кровосмешения? Но ведь это так: рожденный Землею человек оплодотворяет ее своим трудом...

Максим Горький, «О М. М. Пришвине».

…Если уж искать корней революции в прошлом, то вот они налицо: большевизм родился из матерной ругани, да он, в сущности, и есть поругание материнства всяческого: и в церковном, и в историческом отношении. Надо считаться с силою слова, мистическою и даже заклинательною. И жутко думать, какая темная туча нависла над Россией, — вот она, смердяковщина-то народная!

Прот. Сергий Булгаков, «На пиру богов».

1. «Большой брат»: между Фрейдом и Оруэллом

В своих трудах «Тотем и табу» (1912) и «Психология масс и анализ человеческого „Я”» (1921) З. Фрейд описывает модель социального потрясения, в основе которого лежит акт отцеубийства — убийство вождя его сыновьями в первобытной орде. «Дело устранения праотца братьями должно было оставить неизгладимые следы в истории человечества...»1 — таков психоаналитический подтекст революций и последующих тоталитарных режимов. Отец налагает ограничения на естественные инстинкты сыновей, и вот они, сговорившись, убивают его. Наследником отца становится Старший, или Большой, Брат — это величание, знакомое нам по книге Оруэлла «1984», быть может, прямо восходит к терминологии Фрейда. В самом деле, свержение царя вызвало в народе, который веками был верен «самодержавию-православию», чувство ликования — освобождения... И одновременно — глубочайший страх, приходящий как бы ниоткуда, а на самом деле — из опустошенного идеал-я, которое уже не с кем стало отождествлять; ибо идеал-я — это, по Фрейду, спроецированный вовнутрь образ Отца.

Конечно, не столько о царе-батюшке пустовала душа, сколько об Отце Небесном, тогда же низвергнутом общей братской волей. Отцеубийство социальное — символ религиозного. И тогда срочно потребовался осиротевшим братьям-убийцам Старший Брат, кто заменил бы Отца и заполнил бы место идеал-я, без которого ни личность, ни общество жить не в силах. Между равными братьями началась жесточайшая борьба за право считаться старшим. Так по старшинству и стали сменять друг друга «большие братья», попутно истребляя братьев-соперников, да и узы «братства», ставшие лишней обузой в отсутствие Отца. Само понятие «братство» звучало двусмысленно в отсутствие Отца — лишним намеком на того, кого следовало забыть.

Именно чувство вины перед убитым Отцом заставляло столь яростно верить в нового отца, приносить возрастающие жертвы на алтарь его культа. Так называемый «культ личности» с точки зрения марксизма — всего лишь отступление от непреложных законов истории. С психоаналитической точки зрения, напротив, культ «старшего брата» неизбежен в обществах, прошедших через революционный опыт отцеубийства. Причем все это было высказано задолго до того, как культ «старших братьев» широко распространился в коммунистической России, фашистской Италии, нацистской Германии. В этом­ и состоит научное предвидение, когда обнаруженная закономерность сама, силою угаданной правды, а не натужным пафосом пророка переносится на будущее. В данном случае Фрейд предвидел, не предсказывая, тогда как Маркс, многое предсказывая, увы, не предвидел.

По мере развития и практического воплощения марксизма в нем накапливалась сумма погрешностей, поначалу вроде бы незначительных, допускавших отдельные поправки в благородных целях его творческого развития. То социализм в одной отдельно взятой стране, то культ личности, то не абсолютное и не обнищание пролетариата в странах капитала, то рост нищеты и алкоголизма и расцвет «религиозных пережитков» в странах зрелого и развитого... Каждая теория имеет свою критическую массу погрешностей, накопление которых в конце концов превращает ее в лжетеорию. В стране, обманутой и разоренной марксизмом, фрейдизм не может не привлекать как более широкая альтернативная теория, которая позволяет объяснять не только факты, противоречащие марксизму, но и сам марксизм.