Новый Мир (№ 1 2007)

Кысь ведь не одна в романе. По сути она — часть дикого, темного религиозного первочувства: в ней сгущен ужас человека перед внечеловеческой громадой мира. Такого первобога не умилостивить, ему ничего не объяснить — он равнодушен к добру и злу, как сам породивший его мир природы, он убивает только потому, что голоден. Таким образом, вселяя ужас, Кысь зато совершенно избавляет “голубчиков” (как самоназываются дикари в романе) от вины, от личного участия в деле своей гибели: при чем же тут голубчик “я”, когда Кысь, страшное анти-“я”, просто голодна?

Но Кысь, повторим, не одна, она в паре. Темному “богу” в романе соответствует “бог” светлый — Княжья Птица Паулин. Паулин — открывшаяся в мире возможность света, с которым Бенедикта связало бремя личной вины и покаяния, преломление примитивной религии страха (Кысь) в высокую религию любви: “Брел, волочил лапти на отвыкших, квелых ногах и знал ясным, вдруг налетевшим знанием: зря. Нет ни поляны, ни Птицы. Вытоптана поляна, скошены тульпаны, а Паулин — что ж, Паулин давно поймана силками, давно провернута на каклеты. Сам и ел. Сам и спал на подушках снежного, кружевного пера”.

Над впавшим в зависимость от книги Бенедиктом можно глумиться всласть — равно как над впавшей в зависимость от воспринятых извне, готовых, вчитанных идеалов Россией. Коммунизм ведь и был — дикарским опытом вчитанной культуры, теоретически идеальным проектом уже готовой, придуманной — только выучи! — веры.

Сегодня, однако, весь мир живет по лекалам вчитанных, готовых идей прошлого. “Коммунистическая модель провалилась тридцать лет назад, а сейчас потихоньку сдувается западная модель демократии и либеральных ценностей” (Славникова). Каждый новорожденный приходит в мир, где не надобен, — потому что в нем уже ничего нельзя сделать. Все расписано, и за много веков люди не нашли больше двух дорог: затхлый совок — или растленное делячество. Одиозность или нажива — тебе нечем больше увлечься. Это отчаянное заблуждение, ложной предпосылкой которого становится вера в то, что единственной альтернативой идейного насилия, идейной лжи может быть только вовсе безыдейное, свободное от любых принципов существование. Идея и деньги — эти разменные монеты торга капитализма с коммунизмом истерты экспериментами, не обеспечены запасом прочности, скомпрометированы подделками. Когда дихотомии обанкрочены, приходит время задуматься о числе “три”.

Третий путь предвещает миру Леонид Фишман в статье “Смена ориентиров” <www.politjournal.ru> . Он связывает перспективы “ действительно иного будущего” России с “радикальным изменением миросистемы”. В этом предположении отражена тоска современного человека по нескомпрометированному пути общественного развития, по возможности не покупать смысл жизни ценой идеологического рабства, а саму жизнь — бездумьем.

Третий путь — это код Птицы Паулин как метафоры неизвестного, но ожидаемого и дорогого будущего России. Конкретные догадки об исторических задачах России неизбежно огрубят тончайшее предчувствие миссии, то есть ненапрасности и самоценности существования русского типа в числе духовных разновидностей человечества. Наша задача пока — честно жить, воплощая свою частную миссию, а проще говоря, делая свое дело, и верить, что “не будет обронена и потеряна человечеством Россия <…> как привилегированное пространство свободного, алчущего и страждущего духа” (Ермолин).

Ведь, что и продемонстрировала нам проза о “русском проекте”, историю делает не политика, не строй и лидер, не революция или централизм, которые взаимообращаются друг в друга, а — душа.

Мы — каждый — рождаемся с будущим за душой. С Историей за пазухой тела.

Рожденные в года глухие

Александр Архангельский. Базовые ценности. Инструкции по применению. СПб., “Амфора”, 2006, 287 стр.

Александр Архангельский. 1962. Послание к Тимофею . — “Знамя”, 2006, № 7.

Теперь даже не знаешь, как обиходно называть Александра Архангельского — все еще “известный критик” или уже “известный телеведущий и публицист”.

Несколько лет назад “Русский журнал” организовал опрос, названный “Семь критиков”. Известным литераторам предлагалось составить список семи лучших, на их взгляд, современных критиков. Так вот, некоторые тогда с сожалением оговаривались: хотелось бы включить в “семерку” и Александра Архангельского, но он, увы, давно уже занимается чем-то другим — публицистикой, телевидением, прикладным литературоведением (учебники пишет), историей (“Александр I”).

Ну что ж, не так уж редко случается, что литераторам становится тесно в рамках первоначального амплуа — поэты и драматурги начинают вдруг писать прозу, прозаики уходят в историю и даже философию, критики превращаются в публицистов. Но и обратное движение тоже всегда было — философы и историки писали романы, пьесы и поэмы, а то и злободневные газетные фельетоны, академические филологи бросались в гущу современной литературной полемики.

Дело, видимо, в том, что Россию миновало общемировое несчастье узкой специализации. По крайней мере, в гуманитарной сфере. То ли история была такая бурная, что не давала специалисту мирно обрабатывать свою маленькую делянку, и приходилось ему время от времени, вооружившись чем попало, отстаивать ее от разрушительного напора внешних событий, то ли просто скучно становилось профессионалу выращивать капусту и хотелось понять высший смысл своих огородных трудов, связать их с чем-то универсальным, всеобщим.

На этом синкретическом пути появилось не так уж много настоящих универсалов (первый из них — Пушкин, конечно же), зато русская культура может гордиться большим количеством блестящих дилетантов. Может быть, именно они — от века к веку — и сообщали ей какую-то особенную теплоту и человечность. Которая, впрочем, всегда раздражала угрюмых “профи”. Как Штольца раздражал Обломов, а фон Корена — Лаевский. “Займись же ты, наконец, каким-нибудь реальным делом!” — вот вечный императив, предъявляемый нашей до сих пор аморфной, рыхлой культуре.

Не знаю, впрочем, что лучше — четко распланированные грядки (здесь капуста, а тут, напротив, морковь) или дикий какой-нибудь лес, где чудеса и леший бродит.

В книжке “Базовые ценности” (она составлена из статей, печатавшихся в еженедельнике “Профиль”) Александр Архангельский попытался устроить диалог между двумя персонажами — Александром Архангельским, интеллигентом , и Архангельским Александром, интеллектуалом . Такой, понимаете ли, разговор “внутри себя”, предполагающий некий мироотношенческий конфликт.

Тот, который “интеллигент” , так характеризуется в сноске к первому диалогу: “Ведущий телепрограммы „Тем временем” („Культура”), историк, многодетный отец”. А “интеллектуал”  — это “обозреватель газеты „Известия”, политический публицист, литературный критик”. Интеллектуал, разумеется, существо бездетное, в органике жизни никак не укорененное.

Впрочем, диалоги двух ипостасей Архангельского составляют вторую часть книги, названную “Инструкции по применению” (“базовых ценностей”, вестимо), а первую часть (собственно “Базовые ценности”) кто же писал? Интеллектуал, интеллигент или некто единый и неделимый, озабоченный своей (и нашей, его читателей) мировоззренческой целостностью, неким балансом дилетантского ( интеллигентского , теплого, человеческого) и профессионального ( интеллектуального , холодного, целенаправленного)?