Новый Мир (№ 1 2008)

Слепцов мог, по собственному признанию, изучать город привычными способами — беседуя с представителями власти и влиятельными людьми, читая статистические отчеты и краеведческие труды. Но он предпочел просто пожить в городе порядочное время — не как официальный визитер, но и не инкогнито (в последнем случае его бы точно приняли за ревизора).

Вначале, правда, писателю приходится делать визиты к важным лицам города, открывая двери с помощью рекомендательных писем. Некоторые из важных персон довольно цинично отзываются о своей малой родине, высмеивая “грамотность при пустом брюхе”, другие, наоборот, подчеркивают обилие капиталов и заботу городского головы о благосостоянии граждан. Еще одно лицо из местных VIP, читая рекомендацию, слова “изучать город” поняло так, что Слепцов… определяется к ним учителем! “Такая ошибка, — замечает писатель, — вовсе не удивительна в человеке, который, как видно, никогда никого не учил и ничего не изучал”.

Целую неделю потратил Слепцов на беседы с гражданами и окончательно запутался в их противоречивых суждениях. “А тут еще скверная привычка — систематизировать все на свете и от всякого вздора добиваться смысла — только сбивала меня с толку”.

Наконец писателю пришло в голову, что об Осташкове ВСЕ ВРУТ. “Врут официальные сведения, врут исследования частных лиц, врут жители, сами на себя врут”. И он решает просто записывать все, что видит и слышит, не сортируя и не анализируя сведений.

В женской школе — одной из первых в России — Слепцову бросилась в глаза “казенная манера отвечать по-солдатски” и “излишняя книжная точность ответов, несвойственная детскому возрасту”. Но отчего здесь так много желающих учиться? Как проговорился один учитель, причиной — большая занятость женщин: почти все работают по какому-нибудь ремеслу, и школа служит “камерой хранения” для детей.

Убедившись в неприступности города с официальной стороны, Слепцов выбирает иной путь его познания — “шляться по домам и просто слушать все, что ни попало”. Даже сплетни и пустая болтовня имеют для приезжего огромную цену, ибо растут они на местной почве и отражают местные интересы. Преувеличения и искажения слетают при сопоставлении нескольких версий, и остается голая истина. Как вам этот социологический метод?

Впрочем, граждане Осташкова принимают гостя только при наличии проводника “из тех же граждан, который мог бы поручиться, что я не шпион”. Убедившись, что вы “нигде не служите и с городскими властями не имеете ничего общего”, хозяин готов рассказать всю подноготную своего промысла. “Но как только сведешь речь на городское управление, на достоинства и недостатки их общественной жизни, так в то же мгновение человек как-то свихивается и начинает молоть Бог знает что. <…> При одном имени Осташкова сейчас задумывается, начинает смотреть куда-то вбок и потом вдруг ударяется в безобразнейшее и пошлейшее хвастовство. <…> Или впадает в желчное расположение духа и с злобным ядовитым смехом начинает беспощадно язвить свой родимый город”.

Чем же хвалятся и что ругают? Хвалятся больше по привычке, полагая похвальбу священной обязанностью. Ругается же осташ вследствие скепсиса, привитого ему странствиями по чужим городам, или “потому, что уж очень допекут его разные удобства и общественные учреждения”. А чаще всего — когда “мелкое самолюбьишко его уязвлено каким-нибудь мелким случаем”.

Проницательный Слепцов заметил и такое: общественной пожарной командой, гордостью Осташкова, хвастаются только те, кто не обязан тушить пожары, — служащие и имущие люди. От остальных писатель так и не смог узнать, как это делается. От сапожников, охотно рассказывающих о танцах и павильонах, Слепцов не добился ни слова о том, как же они попадают в кабалу к хозяевам-капиталистам (узнав это от посторонних людей). То же и с банком: гордятся его двухсоттысячным капиталом те, кому нет нужды обращаться за ссудой, а отнесшие туда последнюю рубашку ничего не говорят.

Недовольных городом писатель также поделил на разряды. Самые толковые ругатели — те, кто от здешних порядков не страдает. Их обвинения всегда обоснованны, обычно желчны или насмешливы. Другие — кто обойден милостями и одержим завистью — ругают все наповал, но конкретным поводом для брани является какой-нибудь вздор. “Зато люди, действительно потерпевшие и постоянно терпящие, обыкновенно тупо молчат и, поняв безвыходность своего положения, признают его даже законным и необходимым для славы своего родного города”.

Вы думаете, все эти рассуждения устарели? Отнюдь! Во всей российской провинции, в каждом из ее городов и весей нынче то же самое. Хвалят то, чем сами не пользуются или в чем не участвуют, — автовладельцы в восторге от новеньких трамваев, пенсионеры восхищаются уровнем занятости, жители спальных районов — красочными вывесками в центре. Но лучше не спрашивать первых об отношениях с дорожной инспекцией, вторых — о стоимости проезда, третьих — о том, почему так неприглядны дворы…

Насчет хулителей тоже все верно. Самые изощренные критики здешней жизни — лица, неплохо в нее вписавшиеся (иной раз именно на критике и возвысившиеся). Есть и обиженные чем-то частным, а потому злые на все. И есть молчаливое, придавленное жизнью большинство, не мыслящее себе ни иных порядков, ни иных лиц у власти…

Не хватает в нашей жизни, как и тогда, только людей типа Слепцова — желающих и умеющих смотреть непредвзято (это ж надо, с такой фамилией!), не только находить явления с противоположным знаком, но и понимать их суть.

Вернемся к Осташкову и к слепцовской методе его изучения. Личное знакомство “с живым материалом”, пишет он, — самый надежный способ изучения нравов, но и самый трудный. Оно эффективно лишь тогда, когда служит наблюдателю только средством, не целью. Стоит втянуться в интересы изучаемой среды, принять в них малейшее участие — и вы становитесь действующим лицом и не можете видеть жизнь в ее неприкосновенной полноте.

В то же время нельзя усердно разыгрывать роль наблюдателя, то есть постоянно думать о своей задаче, — это отвлекает от самого наблюдения, да к тому же ваш вид выдаст вас. Чтобы наблюдение принесло пользу, нужно “выбрать себе по возможности самую ничтожную, самую невыгодную роль и скромно пребывать в ней, почти не показывая признаков жизни”.

Что же увидел писатель за фасадом вывесок “Общественный банк”, “Общественный сад”, “Общественная библиотека” и т. п.? Бедность. “Это вовсе не та грязная, нищенская, свинская бедность, которой большею частию отличаются наши уездные города <…> эта бедность какая-то особенная, подрумяненная бедность, похожая на нищего в новом жилете и напоминающая вам отлично вычищенный сапог с дырой”.

“Город расположен чрезвычайно искусно. <…> Вы непременно заметите, что для каждой вещи выбрано именно такое место, на котором она больше выигрывает и привлекает на себя ваше внимание. А что делается в отдаленных улицах, того вы не увидите, потому что туда вам и идти незачем, да и мостовых там нет, там болото”. Теперь понятно, почему и в 2007 году самые убогие районы российских городов хуже всего связаны с центром?

И тут вспоминается год, когда я впервые прочитал слепцовские “Письма об Осташкове”, — 1986-й. Тогда в Альметьевске, районном центре Татарстана и городе моей далекой юности, начальство придумало козлотура в виде “Социально-педагогических комплексов” и принялось дудеть о нем на всю страну. Самым примечательным в этом изобретении были деревянные теремочки, установленные в каждом дворе именно так, чтобы их было видно в просвет меж домами проезжающим по главной улице высоким гостям. То, что эти теремочки сделались де-факто общественными туалетами, чиновников как-то не интересовало…