Новый Мир (№ 1 2010)
Шрифт:
— Саш?
— Мама!
(«Тр-ррр!» — цветное.)
Чуть-чуть она преображается, эта женщина, как будто вспоминая что-то.
— Саша? Саш, ты, что ли? — спрашивает, но уже без сомненья. —
Я Надя, сестра твоя. Похудел ты… Проходи. Сколько лет не был. Как вы там с Валей?
— А вот ты в зеркальце посмотри: увидишь, что мама…
Осколком зеркальца направляет солнечный зайчик ей в лицо, в глаз.
И там бездонный такой глаз, как вселенная….
(«Тр-рр!» — Ч/Б — черно-белое.)
— Мама… — зовет он.
— Пойдем,
Внутренность избы. Все аккуратно: стол, лавки, натертое дерево лавок, кисея покрывал, иконки старые, бумажные… Ничего не изменилось. Только он стал — мальчик, а она — мама. Мама наливает ему из кринки молока, дает хлеб:
— На, поешь.
Старый дом. Ивы шумят вокруг, куры кудахчут… Ветер ходит, в окошках шумит.
— На батьку хочу поглядеть.
— А чё на его глядеть-то? Скирду разбирают. А то пошли…
(Трр-ррр! — цвет.) Вроде как наш день. Только Саша рядом с Надей остается маленький. Выходят на скотный двор, там стоят горбатые скирды в серых шкурах, сено, внутри скирды зеленовато-желтое, просыпано на землю. В солнце — желтые мужики. Разбирают прошлогоднюю скирду. Сено у них в рулонах, бечевой схвачено. Один на тракторе разруливает, подает мужикам раскрытую железную лапу, те вкатывают в нее рулон, он везет в хлев, на подстилку.
— Ну, што? — орет тракторист. — Три штуки уже — мож, хватит?
— Еще давай! Кидай клешню! — смеются мужики, и есть какая-то радость в этой спорой крестьянской работе… Солома в воздухе летает…
— Это что за малец с тобой, Надь? — спрашивает мужик на тракторе…
И в тот же миг — «тр-р-р!» — замыкание — и трактора нет. Сено свежее, только начали скирдовать, и не рулонами, а вилами, по-старому. Почему-то много людских голосов мечется:
— Куды, куды его сорвало-то?
— Степка, не суйся, убьет! Ополоумел!
Пыль! Стрем! Бегут куда-то!
— Степа-а! — заходится бабий крик. — Сашка там!!!
Здоровенного рыжего быка с гривой бешеной шерсти и мотающимся, хлещущим хвостом с заносом выбрасывает в пыльный двор. Через двор мальчонка бежит, спотыкается, падает и, понимая, что это конец, заходится истошным криком. Секунду они один на один — бык и ребенок. Бык фыркает, пригибает голову и делает шаг в сторону мальчика, как вдруг появляется загорелый мужик в синей майке — и на него, выкатив красный глаз, какою-то грудой валится рыжий бык; человек бьет блестящим ножом ему сзади под основание черепа и медленно оседает к шее животного, которое сразу делается смирным, послушным… И только немного дошевеливает рогом, там, у этого человека внутри…
— Степа-аа! — кричит Надька и бросается к отцу, и Сашка бросается к отцу, и трогает его крепкую толстую руку, и видит распоротый живот и такой же, как у быка, красный, угасающий глаз… И кажется, эта смерть длится вечно…
(«Тр-ррр!»)
Цвет. Настоящее: Надя и Сашка идут вдоль края хоздвора через раскоп туда, к ивам…
— Раньше мы рыбу ловили, сынок, а как рыбы не стало, на рыбзаводе работали, а как завод они себе забрали, самосильно занялись скотиной,
и вот уж сколько лет? Считай, тридцать?— Мама, а что за ямы это?
— А это ученые люди роют. Говорят, древний был город… Хазары… Итиль.
— Смотри, там мертвый человек, поджавшись, лежит?
— Так схоронили, вот и лежит.
— И папка так лежит?
— Не-е, папка прямо положен. Он же во, здоровый какой был — папка твой…
— Он раньше рыбу ловил?
— Ловил… Рыбак был знатный… Первейший рыбак….
Детский взгляд смотрит на ямы и край раскопа: выложенные по краю обломки керамики и целые сосуды, наконечники стрел, соржавевшие звенья кольчуги…
— Здесь город был, а мы не знали, все в прятки играли с тобой…
— Играли, играли…
Они уходят от раскопа древнего города в тень ив. Там осторожно прячется вода: речка. Это маленькая речка, из детства, и, конечно, с нею связаны какие-то самые первые воспоминания, и мальчик смотрит на нее, как зачарованный, и видит все как-то странно: вот будто из цветного стекла стрекоза над водой на травинке, крылья в мелких перепонках, блестят. Бочажок воды, пук осоки. Капля воды. Все это резко-резко он видит. По красным пескам вдали человек проходит, пыля босыми ногами, измеряет площадь городища. Девушки появляются сбоку, видно, с обеда вернулись, спускаются в раскоп, берут инструменты…
И вдруг где-то громкий-прегромкий звук раздается: др-др-др!!!! — со страшным треском лопается в небе несколько выхлопных выстрелов какого-то допотопного мотора.
Мальчик слушает.
— Дядя Коля Покусаев?
— Да жив твой Коля Покусаев! Хошь к нему сходить?
Идут, ивы гуще, трава…
Ров, заросший коноплей и другой высокой травой: внизу, во рву, зеленая вода.
Вытоптанная коровами площадка. Постройка: стены из самана, сверху тростник. Под тростником прячутся от солнца и яростных мух желтые коровы…
Др-др-др!!! — опять что-то рвется с треском, и тут мальчик видит наконец под ивами странный двигатель и возле него человека, только что завершившего яростную операцию по его запусканию. Двигатель — древний, каких уж не бывает — однотактный «Болиндер» — качает воду из Сомовки в ров рыбзавода, где живут осетры.
— Ну, здравствуй, дядь Коль, — говорит Надя. — Как живется при новых-то хозяевах?
— А хорошо, — отвечает дядя Коля убедительно. — Дом мне мой оставили, коров тоже… — Гладит Сашку по голове. — Твой, что ль, вырос? Чужие-то не заметишь, растут… Из телки пока ще корова вырастет — одного сена сожрет…
Руки у него старые, но могучие, как корни, крестьянские руки…
— Чайку небось хотите?
Соглашаются.
Он приоткрывает дверь в крошечную (под одну кровать и тумбочку) саманную хижину свою. Правда, печурка у входа. Подбрасывает кизяки в огонь, возится с черным чайником.
— Сейчас, сейчас…
— Что ж, один все? — спрашивает Надя.
— А с кем-то мне быть? — резонно отвечает дядя Коля. — Бабка у дочки в городе — с внуком, ну а я… Если уж снегом заметет — тогда…