Новый Мир (№ 1 2010)

— Что ж, — говорит он, до того даже, как Сашка произносит первое мычание в ответ на протянутую ему кружку чая. («Вы сахару ему туда побольше».) — Для меня все ясно. Произошла авария, разлилась нефть… Простите, друзья, я не могу продолжать наши экскурсии… Я должен ехать… Могу предложить вам до вечера остаться здесь. Могу взять с собой как добровольцев…

— Разумеется, мы сейчас все соберемся и… — начинает было Алексей.

— Я н-нне, — вдруг выговаривает немотствующий Сашка. — Я нн-е мм-о-гу у-е-хать…

— Ну вот, один не может, — спокойно говорит Николай Иванович. — Кто его знает, что там за трагедия? Но и мы ждать не можем. Только с ним придется кого-то оставить. До вечера. Растереть его, что ли, покормить…

А то он от переохлаждения помрет. Кто останется?

— Я останусь. — говорит Брайан. — Только примус не забирайте и чай. И хлеба немного оставьте…

— Вот и решили, — коротко рубит Николай Иванович. — Теперь — быстро: палатку снять, скатать, в лодку. Еду оставляем. Воду тоже. Забирайте аппаратуру. Грузитесь!

Начинается возня вокруг лодки.

Брайан отбирает у кого-то рубашку, полотенце и начинает этим полотенцем растирать костистое Сашкино тело. Полотенце мигом чернеет. Сашка сначала только мычит, потом сам начинает сдирать с себя мокрые штаны…

Лодка уже далеко, когда он, раздетый донага, принимается растирать себе задубевшие ноги черным полотенцем, постанывая от удовольствия и жадно припивая горячий чай. Когда дело сделано и Сашка, в рубахе, видимо оклемавшись, задремывает на подстилке-«пенке», прикрытый куском материи (штаны его и трусы сушатся на ветке поваленного дерева), Брайан говорит:

— Ну ладно, ты тут полежи, а я пойду пока в окрестностях пошарюсь. — У него маленькая, в ладонь, видеокамера с выносным, с карандашик, микрофоном. — На полчасика.

— Д-давай, — кивает Сашка.

Брайан идет в сторону двух деревьев, растущих на крохотном островке, но очень скоро попадает в камыши. Он в высоких сапогах и потому, не боясь, вступает в эти камыши, и тут ему сносит башню: потому что — оп! — на камышинку села птичка. Просвистнула что-то пару раз — и упорхнула. Он не успел даже снять… И тогда он берет кинокамеру на изготовку и затаивается в гуще камышиных стволов. Фью-ть! — опять прилетела, отщебетала свое, повела глазком, блеснула синим перышком и — так же фьють! — улетела. И он, как азартный грибник за грибами, пускается все дальше и дальше за птичками. Иногда ему удается заснять удачный кусок — птичку, трель; иногда — только голову птички, которая, причем, молчит, потом он идет, раздвигая тростник, камера валится вбок, видно, что он оступился и залил высокие болотные сапоги… Наконец он выходит в синюю даль, которую давно заметил сквозь завесу камыша: стоит на краю камышовой крепи лицом к морю. Над желтоватой, опресненной водой распахнуто синее небо. Странное это море, порожденное великой рекою, но хоть волны и желты на просвет, над ними, как паруса над стругами, катятся белые гребешки, и море дышит, дышит — до самого горизонта. Сзади на верхушке камыша качается хохлатая птичка. Если смотреть камыш на просвет, получится сетка из светлых и темных качающихся зеленых стволов. О! Брайан околдован! В конце концов он решает вернуться. Говорит в микрофон по ходу съемки: «Я с удивлением заметил, что прошло уже два часа, и я начинаю возвращаться по своим следам, то есть по оставленным мною проломам в камышах…» Видимо, это не удается ему, потому что в какой-то момент он подвешивает камеру к камышине, направляет на себя (изображение в камере перекошено) и признается: «Я думал, легко найду дорогу назад, но, видимо, я заблудился… Я не заметил, уходя, в какой стороне солнце, и не знаю, как зовут нашего спасенного… Через полчаса мне просто придется кричать ему „э-э-эй!”» — говорит Брайан в камеру и усмехается. Следующий эпизод — он неистово мчится сквозь гущу тростника (как будто убегая от кого-то), и только потом сквозь хруст и треск стеблей становится слышно, что он бежит к каким-то звукам на берегу: это удары друг о друга двух палок и кричащий что-то человеческий голос.

У края глинистой косы, надев высушенные ветром штаны, Саша, «утопленник», отломав от дерева белохвостого орлана две палки, подпрыгивая, совершает какой-то шаманский ритуал:

Острым взглядом цель я выбрал,

Выбрал цель я без пощады,

Как орел, вперед метнулся,

Словно гром с небес я грянул…

— Ки-ик! Ки-ик! Ки-ик! — трижды громко вскрикивает он пронзительным голосом бьющего в цель белохвостого орлана и вдруг — это видно при повторном просмотре — весь превращается в острый комок атакующей птицы, покрытой непробиваемой оболочкой перьев…

Брайан изумленно смотрит на него: тот по-прежнему стоит у дерева белохвостого орлана, но уже не поет и не кричит. Он отматывает изображение назад — и ясно видит — вот же — человек превращается в белохвостого орлана, бьющего в цель. И тогда он нажимает на перемотку в третий раз и смотрит туда, куда был направлен удар человека-птицы: это буровая.

И когда он ударил — ее не стало. Птицы, сидящие на ее арматурах, лишившись удобного насеста, недовольно галдя, слетели… К сожалению, больше он ничего не успел снять. Он опять отматывает назад… Впрочем, какой смысл? Трет себе глаза и смотрит вдаль: буровой нет. Над тем местом, где она была, еще вьются птицы, но сама буровая исчезла…

Брайан чувствует, что его начинает бить дрожь, он несколько раз сильно сглатывает, смотрит на Сашку с необъяснимым страхом, садится на корточки. Неожиданно на глаза навертываются слезы, и одна слеза, не удержавшись, скатывается по сухой щеке, оставляя влажный след…

sub XXI /sub

Федька в Валиной квартирке выходит из облупленной ванной — счастливый, в одних трусах, с длинной царапиной на плече и множеством мелких царапин на груди и на руках (продирался через камыш). Весь исцарапанный, но абсолютно счастливый — согревшийся и чистый. Согревшийся! И чистый! И живой.

На столе возле кровати стоит початая бутылка водки, лежат остатки еды, шкурка колбасы, надкусанный помидор.

Сквозь открытое, как всегда, окно вдруг долетают звуки грубых, тяжелых шагов.

— Кто это? — мгновенно меняется в лице Федька.

— Да свои кто-нибудь, — говорит Валька.

Кто-то стучит в дверь нужника и слышит в ответ старушечье:

— Погодь, погодь…

Федька вспоминает и смеется.

— А пугливый ты ста-ал, мой голубок, вредно тебе это. Не влезая в твои дела говорю… — вдруг припечатывает его Валя.

Протопав по полу босыми ногами, Федька не реагирует, сует что-то в рот со стола и — рраз! — к Вальке на постель.

Она изумлена:

— Ты чего? Опять туда же? Час назад неживой человек был…

— А щас живой…

— Есть-пить будешь еще?

— Тока после… Валюш…

— Я тебе серьезно говорю: не надо. Ни тебе, ни мне не надо. Я тебе честно Федь: не до баловства мне, я такое пережила… Да и Сашеньки нет. Где он? Ты-то вон двужильный, а он?

— Да придет он, что ты…

— Вот пусть придет…

Как за какой-то инструмент, который оказался под рукой, она хватается за пульт телевизора и щелкает им.

Сначала раздается голос: уверенный, хорошо поставленный, сдержанно-теплый баритон диктора.

— Так как вы расцениваете случившееся?

В ответ — циничный, спокойный, прохладный, в меру глубокий другой голос:

— Как случайность.

Диктор:

— Случайность или закономерность? В нашей студии присутствуют представители власти, общественность, работники заповедника…

Валя:

— Федька, глянь, это ж — тот! Которому ты в ресторане тогда сунул…

Федька (хлопая себя по лбу и наливая себе водки):

— А я все думаю: откуда мне его лицо известно? А как зовут — так и не знаю…

— Сейчас скажут, смотри. Этот, значит, начальник ваш?

— Этот, — удовлетворенно говорит Федька. — Знал бы — там бы и добил.

На экране телевизора возникает лицо шефа. Оно спокойно, даже беспечно:

— Повторяю, это случайность. События, которые являются случайными, вызваны массой причин, о которых мы ничего не знаем. И это тот самый случай…