Новый Мир (№ 1 2010)

Я молча прошел в большую комнату, и пока Темир что-то объяснял бабке, потрясая книжкой “Нового мира”, я открыл тяжелые застекленные дверцы. И найденное в шкафу многое и навсегда определило в моей жизни. И уничтоженные впоследствии цензурой книги, и неприятности с книгами, выходившими в свет, и отношения с пишущими коллегами, а главное — смысл того, чем я занимался и занимаюсь. В шкафу оказалось многое из того, что яростно отвергал Селивановский. Первые издания Сергея Буданцева, Бруно Ясенского, Артема Веселого. На титуле “Гуляй-Волги”, например, красовался автограф: “Щербатому коновалу — лучшему из четырех, Артем Веселый”. Оказывается, погибший в лагере отец Темира дружил с писателем (тоже погибшим). Там были книги, названия которых, казалось, навсегда исчезли из советской печати. Это, кстати, позволяет мне сейчас если не разрушить, то хотя бы поколебать давний и надоевший миф о том, что в конце тридцатых годов, в эпоху больших репрессий, читающие люди все, как один, старательно избавлялись от книг, скопившихся в их квартирах. Да, конечно, одни книги сжигались, другие выбрасывались, из третьих выдирались портреты опальных деятелей, но такие упрямые бабки (а их было немало), как бабка Темира Федорова, покидая города, в которых им отныне запрещалось жить, тащили с собой не только ложки-вилки, бедный свой скарб, но книги, книги! Волей вождя всех времен и народов пространство Советского Союза неустанно покрывалось томиками Бабаевского и Фадеева, Павленко и Мальцева, а волею высылаемых на северба бабок то же самое пространство так же неустанно покрывалось томиками Бабеля и Буданцева, Артема Веселого и Бруно Ясенского, даже того же Селивановского. На гнезда такой вот великолепной “антисоветской литературы” я не раз позже наталкивался в Благовещенске, в Хабаровске, в Новосибирске, в Свердловске, в Томске, даже в Южно-Сахалинске и в Магадане, не говоря уж про Питер и про Москву.

Книгу уничтожить трудней, чем кажется.

А с Александром Исаевичем Солженицыным я познакомился в 1994 году, когда, вернувшись из США, писатель следовал железнодорожным путем из Владивостока в Москву. В Новосибирске организовали большую встречу с писателем в Доме ученых, но я участвовал в беседе с ним за круглым столом в Институте ядерной физики. О странном приобщении благодаря его повести к миру истинной литературы я с Солженицыным, конечно, не говорил, но получил возможность задать давно мучивший меня вопрос: “Считаете вы себя писателем или проповедником или, может, пророком?” Не буквально этими словами, но за смысл ручаюсь. Александр Исаевич ответил честно и очень по-своему: “Если бы коммунисты покаялись во всех совершенных ими преступлениях, я бы оставил писание книжек”.

Не знаю, не знаю.

Вот что меня сейчас грызет.

А если бы в том 1962 году редакция “Нового мира” напечатала бы “Крутой маршрут” Евгении Гинзбург, а не повесть Солженицына (такой вариант рассматривался), как изменилась бы судьба страны? И как изменилась бы судьба моя собственная?

Нет ответа.

Осенью 1968 года я работал в поле на севере Сахалина — мысе Марии. А в Южно-Сахалинском книжном издательстве готовилась к выходу первая книжка моих стихов. Я буду дарить эту книжку девушкам, мечтал я в маршрутах. Я пошлю книжку своим болгарским друзьям. Времена изменились, можно печатать стихи чисто лирические, личностные, об упадничестве сейчас говорят только в крайних случаях, жизнь меняется. Вон даже Солженицыну хотели дать Государственную премию.

Но в издательстве, где я появился осенью, настроение почему-то царило далеко не праздничное. Директор меня не принял, а редактор книжки дал странный совет. Наверное, перепутал порядок ходов, как говорят шахматисты. “Твоя книжка уже готова, — сказал он, странно оглядываясь, будто нас могли подслушать. — Осталось только подписать ее в свет… Правда, у Лито появились вопросы”. Он посмотрел на меня круглыми глазами. “Сходи в Лито сам. К цензору. Она умная. Сам увидишь”.

Конечно, редактор сказал это, не подумав, ведь в Советском Союзе цензуры не существовало. И цензоров как таковых не существовало. По законам двойственности, о которых я уже говорил, существовали всего лишь штатные сотрудники Лито, охранители государственных тайн, невидимки, общаться с которыми имели право только редакторы, но никак не авторы. Но, будучи человеком молодым, воспитанным на идеях оттепели, я разыскал нужное здание, поднялся на нужный этаж, вошел в нужный кабинет. Женщина за столом сидела симпатичная. Она посмотрела на меня с ужасом, но мои стихи ей, оказывается, нравились. “Ах, — сказала она, — я давно ничего такого свежего не читала!” И добавила, не опуская глаз: “Правда, есть мелочи. Вот тут, например, взгляните. Да, да, в стихотворении о нашем советском князе Святославе. В девятьсот шестьдесят восьмом году (тысячу лет назад) он тут у вас якобы застиг врасплох братские болгарские города, ну, и все прочее. — Она наконец успокоилась, откинулась в кресле. — А где тому доказательства? Не провокация ли это? В каком госхране лежат документы, подтверждающие данные события?”

“В трудах академика Державина, советского болгароведа…” — начал я.

Чудесная охранительница государственных тайн поняла меня с полуслова.

И на другой день я действительно доставил в Лито второй том “Истории Болгарии” академика Н. С. Державина. На странице тринадцатой значилось: “В конце весны или в начале лета 968 г. Святослав Игоревич во главе 60-тысячной армии спустился в лодках вниз по Дунаю и двинулся по Черному морю в устье Дуная. Болгария была застигнута врасплох, выставленная ею против Святослава 30-тысячная армия была разбита русским князем и заперлась в Доростоле (теперь Силистра)… Центром своих болгарских владений Святослав сделал город Преславец, т. е. Малый Преслав, расположенный на правом болгарском берегу Дуная… Чтобы спастись от непрошеного гостя, болгарское правительство вступило в переговоры с Византией, одновременно предложив печенегам напасть на Русь и тем самым заставить русских с их князем очистить Болгарию. Печенеги на это согласились и осадили Киев. Это заставило Святослава поспешить в Киев, но значительную часть своей армии он оставил в Преславце…”

Вот они, доказательства. Академик указывает. Но, отложив книгу, сотрудница Лито долго глядела на меня с непонятной грустью. Я даже встревожился. “Откуда же эта печаль, Диотима?” Жизнь так прекрасна. Дарить девушкам книжку стихов. Зачем лишние вопросы? Но сотрудница все-таки задала главный вопрос:

“А в каком году, Геннадий Мартович, издана работа академика Н. С. Державина?”

“В одна тысяча девятьсот сорок седьмом”.

“Так вот, — подвела итог сотрудница. — Тысячу лет назад, в девятьсот шестьдесят восьмом году, и даже двадцать один год назад, в одна тысяча девятьсот сорок седьмом году наш советский князь Святослав мог делать в братской Болгарии все, что ему заблагорассудится. Но в одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году мы ему этого не позволим”.

И набор моей первой книги был рассыпан.

“…Невозможно сердцу, ах! — не иметь печали…”

В “Новом мире” пересекались писатели, разительно непохожие друг на друга. Там появлялись произведения, всячески приветствуемые властями, и произведения, часто попадавшие под удары тех же властей. Какой литературы было в журнале больше? А вы всмотритесь внимательно в этот вот далеко не полный список, поиграйте — разложите направо и налево авторов, раскачивавших лодку, и авторов, пытавшихся рулить в точно заданном направлении. Кого больше? Кого?

“Черный человек” Сергея Есенина,

“Лейтенант Шмидт” Бориса Пастернака,

“Хождение по мукам” и “Петр Первый” Алексея Толстого,

“Россия, кровью умытая” Артема Веселого,

“Жизнь Клима Самгина” Максима Горького,

“Севастополь” и “Люди из захолустья” А. Малышкина,

“Соть” и “Скутаревский” Леонида Леонова,

“Гидроцентраль” Мариэтты Шагинян,

рассказы Исаака Бабеля и Андрея Платонова,

“Энергия” Федора Гладкова,

“Тихий Дон” и “Поднятая целина” Михаила Шолохова,

“Между двух революций” Андрея Белого,

“Оптимистическая трагедия” Всеволода Вишневского,

“Моя Африка” Бориса Корнилова,

“Испанский дневник” Михаила Кольцова,

“Теркин на том свете” Александра Твардовского,