Новый Мир (№ 1 2010)

Похоже, попытка настолько общей постановки вопроса российскими интеллектуалами предпринимается впервые. Формулу революции в книге вырабатывают по преимуществу наши соотечественники (включая и зарубежного — Михаила Ямпольского), из носителей западного интеллектуального опыта представлены американец Ханс Ульрих Гумбрехт, француз Лоран Тевено и венгр Балаж Тренчени (украинца Александра Гриценко вполне еще можно, в силу общности кодов, причислить к отечественному культурному кругу).

Опираться при выполнении такой задачи нашим исследователям пока, по сути, не на что, кроме сырого вещества истории да западных теоретических наработок. Собственные достижения в этой области у нас, надо полагать, еще впереди, а пока среди основных методологических ориентиров этого сборника — сплошь западные классики: Мишель Фуко, Роже Шартье, Юрген Хабермас, Франсуа Фюре, Жак Рансьер, Ален Бадью… Но это нормально, пока наши отношения с проблемой находятся в стадии освоения наработанного до сих пор теоретического опыта.

Структура книги выглядит как разметка проблемного поля предполагаемой общей теории революции (так задача пока и не ставится, но помечтать-то можно!): «Событие революции?» — постановка вопроса о революции как типе события, «Политизация интеллектуалов» — о роли профессиональных вырабатывателей смыслов в этом событии; «Интериоризация революции» — о превращении ее из внешнего события во внутреннее; «От символов — к ценностям» — о роли символов и генезисе ценностей в разогретом революцией смысловом поле; «Неподчиняющийся субъект» — понятно о чем; «Крах утопического субъекта» — о крушении иллюзий (и выработке новых, защитных); и, наконец, — «Постреволюционная адаптация»: заново-очеловечивание той выжженной земли, которую так или иначе оставляет за собой всякая революция.

Все авторы, как бы ни различались их материал и их подходы к нему, исходят из того, что революция (хоть бы и «консервативная» — об этом ее типе рассказывает на материале восточно- и центральноевропейского опыта Балаж Тренчени) — это прежде всего «событие смысла» (именно поэтому сборник открывается одноименной статьей Михаила Ямпольского) и непременно затрагивает самые структуры человеческого, дает некоторую новую интерпретацию «антропологическим константам», то есть таким чертам человека, которые сами по себе существуют всегда и везде: времени, чувству и чувственности, языку, жизни, смерти.

Независимо от того, в какой степени исследователям удалось найти общность подходов к предмету (кажется, пока не очень), читатель может вынести из прочитанного некоторые общие соображения. Например, такие: антропология революции — это всегда, неминуемо, антропопластика (изменение форм существования человека) и антропоургия (образующая работа с его сущностью). Это всегда так, даже если революция «незамеченная» (о такой, совершенной в литературе Варламом Шаламовым, пишет Елена Михайлик). И еще: может быть, созданная революцией модель человека — это самый устойчивый из ее результатов, воспроизводящийся затем на все новых и новых исторических материалах.

А л е к с а н д р П я т и г о р с к и й. Кто боится вольных каменщиков? Феномен масонства. Авторизованный перевод с английского К. Боголюбова. Под общей редакцией К. Кобрина. М., «Новое литературное обозрение», 2009. 448 стр. («Интеллектуальная история»).

Книга недавно скончавшегося философа, востоковеда, писателя, «протеически многоликого» — как назвал его один хорошо знавший его человек — и притом очень цельного мыслителя Александра Пятигорского делает шаг за пределы сложившейся традиции осмысления масонства во всех ее составных частях, добавляя к ней еще не бывший угол зрения.

Эти составные части — к которым, похоже, все и сводится — редактор русского издания книги и первый русский рецензент ее английского варианта (1997) историк Кирилл Кобрин еще восемь лет назад описал как «масонские памфлеты, антимасонские памфлеты и „позитивистские” работы, декларирующие свою „фактологическую”, „научную” направленность». Вторая и третья разновидности текстов принадлежат, по мысли Кобрина, как раз перу тех, кто «боится вольных каменщиков», а потому и выстраивает защиту против них, хотя бы и в виде научной объективности — всегда так или иначе имеющей подтексты разоблачения. А Пятигорский никого не боится — и потому позволяет себе неслыханную роскошь: не занимать вообще никакой позиции. Ни антимасонской, ни тем более промасонской. Он просто описывает это явление — как всякое другое.

Ждущие разоблачений и сенсаций будут разочарованы (и уже, судя по отзывам в Интернете, не раз бывали). Впрочем, ждущие полноты описания предмета — пожалуй, тоже. Пятигорский пишет о масонстве, не обращая внимания на такие его традиционные характеристики в массовом сознании разного уровня, как одиозность, таинственность, метафизические подтексты и прочие страхи перед «вольными каменщиками». Если только, правда, эти страхи не принимают форму интеллектуальных конструкций. С этим Пятигорскому уже интересно работать.

Ему, философу, интересна не столько фактическая сторона дела (что не мешает ему быть педантически-точным в ее передаче), сколько смысловое устройство и тот смысловой след, который «дело» — чем бы оно ни было — оставляет в истории. Тут он действительно становится историком, но — историком идей. И не в меньшей степени — их феноменологом: описателем того, как они организованы. Он дает очень подробную смысловую карту предмета, представляя масонство — а также его неприятие оппонентами — «как определенный тип самосознания». Он отказывается от обсуждения «фактической верности или неверности» разного рода про- и антимасонских утверждений, просто принимая такие утверждения «как симптомы мышления их авторов».

Не ставя перед собой энциклопедических целей, Пятигорский ограничивает свое исследование масонством британским (собственно, коренным, от которого пошли все прочие) и американским. Подход его к предмету исследования очень нетривиален. В частности, он (как-никак религиовед в одном из своих обликов!) делает то, чего с масонством, кажется, еще никто не проделывал: подвергает его сравнительно-религиоведческому и сравнительно-мифологическому анализу, сопоставляя масонские ритуалы, например, с обрядами шаманов сибирского племени кетов.

Притом что речь заходит о таких универсальных структурах, трудно отделаться от мысли, что этой книгой он, чужак на английской земле (хоть и жил там с 1972 года), старается понять через масонство британский национальный характер. По его собственным словам, этот чрезвычайно космополитичный феномен одновременно — типичнейше британский. Он рассматривает организацию вольных каменщиков, во-первых, как очень точный слепок с этого характера (как, кстати, в таком случае быть с масонствами других культур?), во-вторых, — вследствие первого — как мощную культурообразующую силу, которой современная британская нация и ее самосознание буквально обязаны своим существованием: именно вокруг масонства, считает автор, консолидировалась в XVIII веке ее культурная элита.