Новый Мир (№ 1 2010)

[5] Финал «1979» воспроизведен в романе Сергея Минаева, не раз признававшегося в любви к Крахту, «Р.А.Б» (2009), в котором некогда модный тусовщик также в конце «опрощается» и отправляется в медитативное странствие-паломничество.

[6] «НГ Ex Libris», 2006, 16 ноября.

[7] Содержательный анализ аналогий в творчестве Крафта и Уэльбека, а также подробное рассмотрение культурной и исторической атмосферы Германии времен «Faserland» см. в статье переводчицы Крахта: Баскакова Т. «Параллельная литература» в Германии рубежа тысячелетий: романы Кристиана Крахта и их культурный контекст. — «НЛО», 2004, № 67.

[8] К слову, в романе Крахта можно обнаружить многочисленные аллюзии на роман В. Пелевина «Чапаев и Пустота», хорошо известный в Европе: учитель-мистагог (Бражинский — Чапаев), восточный гуру-авантюрист (Рерих — Унгерн), наркотики (псилоцибины — кокаин), оружие апокалипсиса (оружие конца света как фикцияи глиняный пулемет, превращающий мир в иллюзию)… Пелевин хорошо известен

в Европе— так, например, перевод его «ДПП (НН)» мне этим летом довелось видеть лежащим среди бестселлеров в обычном берлинском книжном магазине.

[9] Ф е д о р о в Н. Супраморализм, или Всеобщий синтез. — В кн.: Ф е д о р о в Н. Философия общего дела. М., «Эксмо», 2008, стр. 501.

[10] Р ы к л и н М. Две Москвы. «Московский дневник» 70 лет спустя. — В кн.:

Б е н ь я м и н В. «Московский дневник». М., «Ad Marginem», 1997, стр. 203 — 204, 215.

[11] Ср. в отечественном «травелоге»: «Из кондиционера бьет ледяной воздух. Над окнами вагона, под потолком, телевизоры, и гоняют рекламу. Так что в рамке взгляда всегда две реальности, искусственная и настоящая, за окном. Побеждает искусственная, конечно» (Ш у л ь п я к о в Г. Общество любителей Агаты Кристи: живой дневник.

М., «Астрель», 2009, стр. 13).

[12] Интервью Крахта «Немецкому радио» (13 ноября 2001 г.) цит. по: Б а с к а-

к о в а Т. «Параллельная литература» в Германии рубежа тысячелетий…

[13] У э л ь б е к М. Элементарные частицы. М., «Иностранка»; «БСГ-Пресс», 2001, стр. 369 — 370.

[14] О том, что эти книги оказались важны для Запада, свидетельствуют их экранизации — «Расколотое небо» Б. Бертолуччи (1990) и «Бесчестье» С. Джейкобса (2008).

[15] Г. Шульпяков пишет о подобном, описывая жизнь в еврейском секторе Иерусалима: «Квартиры в таких домах часто покупают американские евреи-миллионеры. Поскольку супермаркетов в Старом городе нет, пищу заказывают по Интернету. Курьером чаще всего работает палестинец. Круг замкнулся» (Ш у л ь п я к о в Г. Общество любителей Агаты Кристи..., стр. 99).

Лирический дневник и приемы современной поэзии

Ю р и й О р л и ц к и й. Верлибры и иное. Книга стихотворений. М., «Центр современной литературы», 2009, 156 стр. (Серия «Русский Гулливер»).

Новая книга стихов Юрия Орлицкого представляет вниманию любителей современной поэзии весьма интересную совокупность текстов, среди которых встречаются сразу откладывающиеся в памяти поэтические удачи автора. Однако отличительной особенностью этой книги является то, что содержащиеся в ней тексты, поэтика которых разнесена от традиционной силлаботоники до крутого неоавангарда, дают довольно полное представление о том, что делается сегодня в нашей русскоязычной поэзии. Что вполне закономерно: Юрий Орлицкий — известный ученый-филолог, знаток русского стихосложения, теоретик и практик современного стиха, организатор и участник 16 фестивалей русского свободного стиха, автор термина «гетероморфный (неупорядоченный) стих», которым пишется сегодня значительная часть поэтических текстов. Показательно, что презентация книги в известном московском клубе «Улица ОГИ» состоялась в рамках цикла «Раритет», представляющего публике поэтов, получивших широкую известность на другом поприще.

Несмотря на стилевое разнообразие, тексты книги, разбитые на разделы «Верлибры», «В рифму» и «Циклы», в своей совокупности являются, говоря произнесенными на презентации книги словами критика Олега Дарка (представляющего издательство «Русский Гулливер»), «своеобразным дневником жизни» автора. Это подчеркивается и композицией книги: в первом ее тексте описывается спонтанное рождение стихов «в переходах метро / в переполненных автобусах / на платформах электричек <…> в залах библиотек / в жарко натопленных вагонах», то есть в ходе литературно-кочевой жизни лирического героя, максимально приближенного к автору. Далее по страницам книги рассыпаны сценки из жизни, размышления над ней и картины постоянно меняющегося пространства. Необходимо только добавить — лирический дневник, потому что, как справедливо отметили в своих предварениях Арсен Мирзаев и Данила Давыдов (книгу открывают короткие предварения-предисловия нескольких ярких фигур современного литературного процесса), главное качество стихов Юрия Орлицкого, в каком бы стиле они ни были исполнены, — лиричность. То есть, цитируя Данилу Давыдова, это автор, «подчеркнуто обращающийся к интимным, неуловимым переживаниям, движениям души, мимолетным размышлениям».

Расположенный в середине книги раздел «В рифму», за исключением неоавангардного текста «Памяти Генриха», выполненного, если воспользоваться термином Александра Очеретянского, в «смешанной технике» (смештех), представляет читателю так называемую традиционную лирику. Это вотчина силлаботоники, где среди зарифмованных (каких большинство) встречаются тексты и без рифмы. Здесь настроение героя, воспринимающего свою литературно-кочевую жизнь, равно как и страну, в которой он живет и по которой колесит, неотделимо связанными со своей личностью, хорошо выражено в тексте «Дорожная дума»:

К этой заброшенной станции в черной зиме, —

Вот уж поистине необъяснимо без «рода недуга», —

К этим перронам, холодным и белым, как смерть,

К залам заплеванным, что — для томления духа,

К праздным знакомствам и скучным беседам в купе,

К мерзкому чаю в казенных железных стаканах, —

Чувствую нечто, чего не сумею воспеть,

Но от чего ни за что отрекаться не стану.

…И — как закрутится вдруг разговор после двух!

Как загорится рассвет над похмельным поселком!

Как высоко подниматься, чтоб ехать в Москву

Старым почтово-багажным, как «волок да волок да…».

Тексты раздела радуют качеством рифмы, как внешней (например, «ласкали — оскале», «лесов — колесо», «вокзал — коза»), так и внутренней, сочетающейся с аллитерацией («Пространств зияющая пасть — / Над пропастью равнины русской, / В которой запросто пропасть…» — из текста «Ау, грохочущие дали…»). Орлицкому хорошо удаются зарисовки меняющегося «пространства» с его местечками типа Ковылкина и городами типа Тамбова и Воронежа (например, хорош текст «Кукурузное поле под тусклым фанерным дождем…»), равно как и дорожные сценки: «Американец апельсины жрал / И гоготал, как лишь они умеют. / Мужик горластый, думая, что немец, / Ему про День победы объяснял» («Дорожная сценка»). На это накладываются перипетии литературной жизни, что наиболее ярко выражено в тексте «Литература и жизнь» (в этом тексте имеет место переход от силлаботоники к свободному стиху), в котором при описании поездки в «мерзлом составе „Столица — Тамбов”» в качестве персонажей фигурируют поэты «Витя Зуев» и «Макаров-Кротков» и поэтессы «Стелла» и «Юля». Культурные знаки, рассыпанные по всей книге, в этом разделе проявляются изящными центонами, как, например, в одном из лучших текстов раздела — «Молчал, скрывался и таил…». В этом стихотворении Орлицкому удалось передать то, что обычно называют муками творчества, заканчивающимися состоянием катарсиса.

Наиболее интересный раздел книги — последний, «Циклы». Здесь собраны тексты, поэтика которых не позволила поместить их ни в раздел «Верлибры», ни в раздел «В рифму». Вышеупомянутый текст «Памяти Генриха» не помещен сюда, к другим смештеховским текстам, видимо, только по причине небольшого размера, поскольку в этом разделе все тексты довольно длинные. С другой стороны, не вошли сюда и тексты «Ершалаим» и «Из Венеции» (последний текст почему-то не указан в содержании), представляющие собой связанные одной темой серии верлибров, — видимо, в силу того, что могут быть классифицированы как поэмы. Самый сложный из находящихся здесь смештеховских текстов «Больной скорее мертв, чем жив!» Арсен Мирзаев в своем предварении «рискнул назвать… сверхповестью», «трагикомическим скетчем». Если же говорить о поэтике этого текста, отталки­ваясь от понятия гетероморфного стиха (при развертывании текста стих произвольно меняется от свободного до всех видов метрического), то можно предположить, что речь идет о расширении рамок неупорядоченности до появления визуальных и прозаических фрагментов.

В этом тексте ярко проявляется та черта современной поэзии, о которой пишет в своем предварении Массимо Маурицио: текст является чем-то вроде пазла, собранного «из крошечных, но самодостаточных фрагментов», и можно говорить о «коллизиях этих фрагментов», благодаря чему получается «пестрая, противоречивая, обаятельная… мозаика». Пронумерованные фрагменты текста «Больной скорее мертв, чем жив!» представляют собой то силлабо-тонический, то свободный стих, то прозу, то визуальную поэзию. Временами русский язык сменяется немецким, а все вместе это создает фантасмагорическую картину мира, позволяющую воспринимать его сразу во многих ракурсах и из многих точек. При этом страдает целостность восприятия, а лирическое начало снижено до минимума. Оно усиливается в двух других, не так сложно устроенных, тем не менее смештеховских текстах «Запиленный винил» и «The seven last words», которые можно обозначить как поэмы, состоящие из самодостаточных фрагментов разной длины, выполненных свободным стихом. Оба текста относятся к лучшим в книге.