Новый Мир ( № 1 2011)

“Тут у меня подход двоякий. Если речь идет о чужих произведениях, я готов „записать в литературу” любой текст, автор которого считает себя писателем или поэтом. Если человек считает, что он создает литературу, я готов с ним согласиться. Правда, дальше я вправе сказать, что эта литература неинтересна, вторична и т. д. Но мне кажется, нельзя отказывать человеку в праве сказать: я — писатель. Другое дело, что мне интересно как человеку пишущему. Я в литературе не очень ценю сюжет. Мне не очень интересны яркие образы, которые может вылепить автор. Остаюсь равнодушным к насыщенности произведения мыслями и идеями. Мне кажется, если у человека много идей, которыми он хочет поделиться с миром, ему надо либо написать философский трактат, либо заняться публицистикой. По-моему, задачей литературного письма является описание, а не высказывание идей. Мне интересно описать какой-то кусок реальности, при этом я не исключаю, что читатель там может найти некие идеи”.

“По учению православной аскетики одной из восьми главных страстей является тщеславие. Эта страсть свойственна мне в очень большой степени. В процессе обдумывания и написания текста я, конечно, о читателе стараюсь не думать, но в принципе читатель для меня важен. Я слежу за реакцией на мои тексты, даже, что греха таить, периодически в Яндексе набираю свою фамилию”.

Достоевский отдыхает. Кто придумывает новые русские слова. Беседу вела Елена Новоселова. — “Российская газета” (Федеральный выпуск), 2010, № 249, 3 ноября <http://rg.ru>.

Говорит лингвист Ирина Левонтина: “Язык надо не охранять, а любить. Не думаю, что русский портится, он развивается. Сейчас, может быть, быстрее, чем в какие-то другие периоды, но это потому, что жизнь изменилась очень сильно. Не только вещи, но и идеи. <…> А что касается ошибок, то ведь все новое в языке сначала возникает как ошибка, отступление от нормы. <…> Бесконечно бороться с народным словоупотреблением невозможно: у представителей образованных слоев нет монополии на язык”.

“Это очень важная вещь, где находится творческая лаборатория языка. В XIX веке — в первую очередь в литературе. Огромное количество новых слов ввел в моду Белинский, например „субъективный” и „объективный”. А как над ним смеялись! Так сейчас не смеются даже над теми, кто говорит про „мерчендайзинг”. Ничего, он был человек упорный, и смыслы эти были нужны, поэтому слова привились. Другой пример: слово „надрыв” в смысле психологического состояния. „Русский надрыв”, „с надрывом говорить”. Его ввел Достоевский как одно из ключевых слов в романе „Братья Карамазовы”. Конечно, писатели работают над языком и сейчас, но более эффективно воздействуют на него совсем другие люди. Из сферы рекламы”.

Даниил Дондурей. Человека забыли! — “Российская газета” (Федеральный выпуск), 2010, № 249, 3 ноября.

“Культура практически никогда не упоминается у нас ни в каком объяснительном контексте жизни. Исключительно как отрасль или тема ритуального поклонения, она не рассматривается ни как производство и распространение смыслов, ни как ответственная мотивационная сфера, ни как передача памяти или запретов; ни как регулятор человеческого общежития. Как система содержательных кодов, она теперь совсем отсутствует в поле актуальности”.

“Для будущего нужен существенный процент созидателей (акторов), а не только удовлетворенных потребителей услуг. По мнению экспертов, грядущие противостояния вообще будут гуманитарными войнами за смыслы, а основным творчеством станет создание жизнеспособных картин мира у миллионов”.

“Дело совсем не в том, что две трети нынешнего телесодержания — развлечения, а в том, что сидящие у экранов люди по прошлогодним опросам „Гэллап Медиа” хотят... еще больше развлечений”.

Александр Иличевский. “То, что происходит в провинции, — фантастика”. Беседу вела Евгения Лавут. — “ OpenSpace ”, 2010, 11 октября <http://www.openspace.ru>.

“Роман [„Перс”] на самом деле делался как кино. Сначала был отснят какой-то материал, а потом происходило его урезание, обрезание и компоновка. Знаете, как с „Апокалипсисом” Копполы: человек привез из джунглей четыре тонны материала, а в итоге получился нормальный фильм”.

Иногда ощущаешь себя поэтом, но чаще — самозванцем. “Полит.ру” представляет очередную программу “Нейтральная территория. Позиция 201” с Мариной Бородицкой. Беседует Леонид Костюков. — “ПОЛИТ.РУ”, 2010, 25 октября <http://www.polit.ru>.

“Марина Бородицкая: <…> Ну, вообще у меня столько разных самоидентификаций, что долгий ответ получится. Во-первых, когда я перед маленькими детьми где-то выступаю, я им объясняю, что я такой трехголовый дракон, то есть одна головка пишет стихи, вторая головка занимается переводами, третья сочиняет и переводит детские книжки и т. д. В принципе и для взрослых такой ответ можно использовать. У меня как минимум три эти разные самоидентификации. Вообще, на самом деле, ты просыпаешься утром каждый день с какой-то, может быть, новой самоидентификацией. Потому что иногда ты себя ощущаешь — редко, к сожалению, это бывает — иногда ты себя ощущаешь поэтом, а чаще ты себя ощущаешь просто самозванцем. И вот сейчас придут — и все, все поймут, что ты самозванец.

Леонид Костюков: Вот с этого места немножко обстоятельнее…”

Как рождаются фальшивки. Итальянцы читают вымышленных русских писателей, считает переводчик Елена Костюкович. Беседу вела Татьяна Шабаева. — “Российская газета” (Федеральный выпуск), 2010, № 225, 6 октября.

Говорит Елена Костюкович: “Переводчик обязательно должен выдумать для автора язык. Хрестоматийный пример — язык, который покойная Рита Яковлевна Райт-Ковалева выдумала для американской прозы. Переводчик отбирает из бескрайнего словаря лишь некую подходящую к случаю лексику, предпочитает определенные грамматические конструкции, но в первую очередь — переводчик отрабатывает и оркеструет ритмы прозы и впоследствии уже, осознанно или интуитивно, придерживается найденной линии. Я, вероятно, за двадцать пять лет работы над текстами Эко тоже выработала комплекс самоограничений и знаю, какие элементы литературного языка я могу использовать для воссоздания его текстов. Получился „эковский язык”. Сейчас мне уже нетрудно на нем писать, передавая мысли Умберто Эко”.

“Как и все западные интеллектуалы, Эко не представляет себе, что происходит в русской литературе после Достоевского. Все прочее — спорадические, необязательные знакомства. Почему-то в подростковом возрасте Эко, как он рассказывает, любил прозу Мережковского... Как это стыкуется с его тонким литературным вкусом? Бог весть. Все попытки предложить ему новые чтения разбиваются, как о скалу, о недостаток времени или недостаток интереса у вечно занятого профессора. Вообще с возрастом люди ведь читают гораздо меньше художественной литературы, гораздо больше — специализированной литературы и эссеистики. Умберто Эко не исключение. Вот, скажем, Александра Лурия или Юрия Михайловича Лотмана Эко читал и чтит”.

Ольга Карпова. История с орфографией. Неудавшиеся реформы русского правописания второй половины ХХ века. — “Неприкосновенный запас”, 2010, № 3 (71) <http://magazines.russ.ru/nz>.

Среди прочего: “Как известно из истории реформирования русской орфографии, уже грамотные люди могут приспособиться к любым изменениям графики или орфографии, но не хотят. Большинство грамотных и образованных практически всегда против таких реформ, справедливо считая, что понесут заметный урон. На самом деле такой урон несут только люди, много пишущие и читающие, но они и громче всего протестуют. А поскольку они могут протестовать не только устно, но и печатно, то слабые голоса тех, кому реформа сразу несет пользу, не слышны. Притом что „люди пера” становятся менее грамотными очень ненадолго, но даже эта временная „потеря грамотности” как части культурного капитала для них весьма болезненна”.