Новый Мир ( № 1 2012)

Вот так Ахмадулина мне с Мессерером

Однажды бокалов набор поднесли —

И это небесным понравилось сферам,

Мне — тоже, а зайчики или шмели

Хрустальные, лодочки и погремушки,

Лишенные смысла, лишь душат, теснят.

И даже богам ни к чему безделушки,

Им жертвенный нужен был дым, аромат.

* *

 *

Мы в постели лежим, а в Чегеме шумит водопад.

Мы на кухне сидим, а в Чегеме шумит водопад,

Мы на службу идем, а в Чегеме шумит водопад,

Мы гуляем вдвоем, а в Чегеме шумит водопад.

Распиваем вино, а в Чегеме шумит водопад.

Открываем окно, а в Чегеме шумит водопад.

Мы читаем стихи, а в Чегеме шумит водопад.

Мы заходим в архив, а в Чегеме шумит водопад.

Нас, понурых, с колен, а в Чегеме шумит водопад,

Поднимает Шопен, а в Чегеме шумит водопад.

Жизнь с собой не забрать, и чему я особенно рад, —

Буду я умирать, а в Чегеме шумит водопад!

* *

 *

Пароход назывался “Нептун”,

И бог моря был этим доволен.

Разумеется, старый ворчун

Позабыт и от службы уволен,

Но, кто знает, быть может, как раз

Здесь, в Ионии бывшей, он значит

Кое-что до сих пор — и сейчас

Вслед кораблику смотрит и плачет.

Я люблю их, Афин, Афродит,

Артемид, Аполлонов, Гермесов.

Мне забыть их Гомер не велит,

Не смущен ни тщетой, ни прогрессом.

Не заметить их игр и затей,

Их обидчивость, гнев и кокетство —

Все равно, что оставить детей,

Все равно, что забыть свое детство.

* *

 *

Ночь в деревне завидует ночи в городе,

Говорит: — Ну какая ж ты ночь? Ты свет,

Ты в витринном, фонарном, трамвайном золоте

И полночи не спишь, и отбоя нет

В заведеньях ночных от веселой публики,

И расходятся за полночь из гостей

Музыканты, актеры, девицы, жулики,

Развлекая тебя, ты полна страстей.

Городская мрачнеет, не соглашается,

Говорит деревенской: — Ты так тиха,

Только ветер вздохнет, только пес разлается,

Птица вскрикнет, зарывшись в твои меха

И шелка, да машина подкрасит фарами

На дорогу с реки набежавший пар,

Только кто-то к окну подойдет, кошмарами

Сна напуган — и звезды стряхнут кошмар.

Любая любовь

Одегов Илья Андреевич родился в 1981 году в Новосибирске, живет и работает в Алма-Ате. Прозаик и композитор. Повести и рассказы публиковались в литературных журналах и сборниках Казахстана, России и Великобритании. Лауреат литературных премий “Современный казахстанский роман” (Казахстан, 2003), “Poetry ON” (Великобритания, 2004), “Театр в поисках автора” (Казахстан, 2006). Дипломант IXМеждународного Волошинского конкурса (2011). В “Новом мире” печатается впервые.

ИЛЬЯ ОДЕГОВ

*

ЛЮБАЯ ЛЮБОВЬ

Концерт в 7 частях

Часть 1. В ОДНОЙ ЛОДКЕ

Вода крутилась и обвивала лодку, охватывала ее тугие, пахнущие смолой бока и увлекала все дальше и дальше, то приближая к берегу, то кружа в водоворотах, унося сидящего в лодке Егора от его мыслей, от его глупых раздумий. Потому что думать о том, о чем думал Егор, было нельзя, а только чувствовать, как колотится все внутри, и водить пальцами по пушку, растущему у нее на крестце, или дышать ей в ухо, а думать… нет, думать о таком было невозможно. Но Егор старательно распутывал, вытягивал, нащупывал ту первую ниточку, которая зацепила его и увлекла в это кружение, в этот странный вальс, раз-два-три, раз-два-три. И сейчас Егору казалось, что вода, над которой он склонился, нарочно крутит в такт его искаженное лицо, а ниже, в глубине, проносятся и словно хлещут тенями по его щекам стаи быстрых рыб.

Раз-два-три, раз-два-три играл оркестр, а день тогда был желтым, солнечным и осенним. И везде вокруг лежали эти листья, они пахли прошедшими уже дождями, скользили, прилипали к подошвам и поэтому танцевать, кружиться было неудобно. Егор танцевал с ней впервые и еще не знал, что зовут ее Татьяной. А когда узнал, то смеялся, острил, что, мол, в имени этом сходятся Европа с Азией, славянский “тать” и тюркская “джан”, и получается этакая “душа злодея”, ох, опасная вы женщина, роковая! И Татьяна смеялась, ей нравилось слушать его, нравилось слушать о себе, чувствовать себя и впрямь роковой. Оркестр играл, но они уже не слышали его, потому что во время любви становится слышно только себя одного.

И в тот же день, под эту звенящую внутри них музыку, они целовались на парковых скамейках, прижимались друг к другу все тесней, и, наконец, уже в сумерках Егор проник в нее, и так плотно, так ладно соединились их тела, изгиб в изгиб, словно и впрямь были они едины прежде, а сейчас слились вновь. И когда это закончилось, они лежали рядом, хоть уже и не так близко, и смотрели вверх, в небо, сквозь ветви, и прямо на них с дерева, кружась, упал последний листок.

В глубине души Егор верил, что все произошло не случайно: и эти тромбоны, гитары, и осень, и что листок падал не бесцельно, а с умыслом — коснуться их, дотянуться и завертеть. Кстати, листок этот Татьяна забрала себе и ведь сохранила, сберегла, спрятала на триста семнадцатой, что ли, странице, закрыла книгу, и листок исчез, затерялся среди бумажных листов. А на следующий день они снова встретились, целовались, гуляли, взявшись за руки, но Егор уже не шутил, только тихо улыбался своему счастью. И когда пошел дождь, они спрятались в каком-то подъезде, но по их рукам, по их губам уже текла вода, впитываясь в кожу и еще теснее соединяя их. Во всем этом было что-то древнее, неведомое, странное и сладкое и в то же время знакомое. Нос Егора словно узнавал запах ее плеч, язык помнил вкус ее слюны, все тело Егора пронизывало узнаванием, едва он касался ее, но думать о таком нельзя, только чувствовать, а думать невозможно, “impossible”, как говорила Татьяна, когда Егор смешил ее, — “ты просто невозможен!”, и все вокруг было невозможным, а особенно Егор с этим его счастьем.