Новый Мир ( № 1 2012)

— Мне на Гоголя! — кричит Голубцов в открытое окно подъехавшей иномарке и забирается с цветами на заднее сиденье.

Машина трогается, и в этот момент вся суета, весь этот дневной бег для Голубцова прекращаются. Он наконец сидит. Он даже огорошен тем, что все — прибежал. Надо же! И вот между ним и ней сейчас передышка. И Голубцов растерянно смотрит в окно. А в окне машины, машины, светофор горит красным, и страшный, оборванный дед выходит из-за переднего авто и идет к ним. Он все ближе и ближе. Голубцов прижимает к себе цветы, как будто не желая их этому деду отдавать и в то же время прикрываясь, прячась за их ароматом и цветом от стариковской нищеты. Водитель открывает окно и насыпает старику мелочь в ладонь. Старик что-то ворчит, всматриваясь в междустебелье, откуда подглядывает Голубцов. Но вот тронулись. И Голубцов отряхивает с колен и лица пыльцу и спрашивает водителя:

— Вы его знаете?

Водитель с охотой отвечает, но Голубцов не хочет слушать его и не слушает, потому что блаженный миг передышки уже миновал и сейчас у него внутри снова все дрожит и хочет бежать, бежать. Но еще не приехали, и он бежит пальцами, перебирает ими, постукивает по букету, по коленям, по спинке переднего кресла. Голубцов выстукивает какую-то неровную, одному ему слышную мелодию, а водитель, не слыша даже этих мягких постукиваний, тем не менее чувствует волнение, чувствует, как дрожит уже от нетерпения сам воздух в машине, и включает радио.

Поет негр. Голубцов ни разу не встречал негров, но в эту минуту он знает — поет чернокожий. Такой мягкий, такой грудной голос, и неожиданно Голубцов этого негра себе представляет, а это с ним бывает нечасто. Негр упитанный, щекастый, чуть небритый, почему-то в полосатом халате и с тромбоном в опущенной руке. Голубцов стряхивает наваждение, и в тот же миг водитель, уже вошедший в резонанс с внутренним миром Голубцова, переключает канал. Все шипит, щелкает, а потом сквозь шум прорывается, словно прокашлявшись, мужской голос, поющий про этап из Твери.

Голубцов пытается вслушаться в текст, но быстро теряет сюжетную нить, и вновь все внутри у него бежит, бежит, торопится. А между тем вот уже они свернули в нужный переулок, и водитель, остановившись, косит на Голубцова лиловым глазом. В машине тепло, Голубцов уже пригрелся, привык; он тянет время, шарит по карманам, наконец, вздыхая, отдает водителю купюру и выбирается с цветами наружу.

На улице никого, только он и цветы. Голубцов дышит белым паром. Он запрокидывает голову и ищет ее окно. Вот, кажется, нашел. Светится. Голубцову становится не по себе. Он переминается с ноги на ногу, оглядывается по сторонам, смущенно покашливает и вдруг видит, как из узкого промежутка между домами выбираются на большую дорогу незнакомые силуэты. Голубцов быстро принимает решение и стремительно идет к подъезду. Он уверенно дергает за ручку дверь, но, черт возьми, заперто. Голубцов оборачивается и видит, как силуэты приближаются. Он в темноте нащупывает кнопки и силится вспомнить номер ее квартиры. Двадцать четыре? Двадцать шесть? Нет времени ждать, он набирает наугад и ждет гудка. Но в тишине только отчетливей слышны шаги за его спиной. Что же это такое? Он судорожно набирает другой номер, опять тишина, и тут до Голубцова доходит, что на двери не домофон, а кодовый замок, и нужно было узнать у нее код. Но теперь уже поздно. С напряженной спиной он ждет следующего мгновения, удара, вопроса, чего угодно, но шаги как будто становятся тише. Голубцов осторожно поворачивает голову и видит, что силуэты прошли мимо и удаляются. Вздохнув, он с облегчением начинает шарить по карманам в поисках зажигалки. И вот нашел, замерзшими пальцами высекает искру, огонек освещает дверь, и, нагнувшись, Голубцов старается различить, какие из кнопок наиболее чистые — отполированные пальцами жильцов. Он знает, что кнопки должны блестеть, зато вокруг них обычно грязно. Огонек слишком слаб, чтобы различить, и Голубцов с досадой жмет наугад: один раз, другой, третий…

— Сигареты не найдется? — слышится голос за его спиной.

Голубцов вздрагивает и медленно оборачивается, держа в руке зажигалку, как свечу. Два парня в камуфляже, лица обветренные, на месте не стоят, топчутся от холода, глядят на Голубцова с надеждой. А у него в одной руке букет, в другой зажигалка. Голубцов убирает палец с кнопки, и все погружается во мрак. В темноте он нащупывает, медленно достает из кармана пачку и протягивает ее парням.

— А прикурить? — просят они.

Голубцов убирает пачку и вновь высекает огонь. У одного из ребят на костяшках пальцев татуировка — “Б.О.Е.Ц.”. Парни жадно вдыхают дым и кашляют.

— А ты чего здесь? — спрашивает тот, что с татуировкой, и затягивается. — Код забыл?

Голубцов кивает, но спохватывается, что в темноте этого не видно, и потому говорит.

— Ага, забыл.

— Ну ты подожди, — советует парень, — может, кто выйдет. Угостишь еще парочкой на дорогу?

Парни уходят, а Голубцов некоторое время тяжело дышит, приходит в себя, успокаивается, а потом отходит от подъезда, вглядываясь в окна и опять вспоминая, какое же ее? Вглядываясь, он пятится, шевелит губами, считая этажи, и вдруг, шагнув назад, проваливается и, неловко взмахнув руками, падает в кусты, с треском ломая ветки. От шума с соседнего дерева с возмущенным карканьем срывается ворона и начинает кружить над Голубцовым.

“Плохая примета”, — шепчет с тревогой Голубцов, лежа в кустах. Кое-как он начинает выбираться, отдирает колючие ветви от пальто, а точнее — пальто от веток. Освободившись наконец, с опаской перешагивает через яму, в которую наступил, отряхивается, и в этот миг, в этот миг все вокруг него озаряется бледным голубым светом. Голубцов поднимает голову и встречается взглядом с круглой, лишь чуть шершавой с левого бока луной. Не выдержав, Голубцов опускает глаза и видит себя — свои мятые пыльные брюки, один ботинок в грязи, другой с развязанными шнурками, пальто порвалось под мышкой, замерзшие ладони ободраны, цветы уже скорчились от мороза. “Как же так?” — в растерянности шепчет Голубцов. А по небу бегут тучи, и от этого свет становится то ярче, то тусклее, то вообще пропадает. Из подворотни выбегают собаки, маленькие такие шавки, и, пробегая мимо Голубцова, пронзительно облаивают его. “У-у-у”, — кричит он, замахиваясь букетом, и, ковыляя, бежит вслед за ними. И вот произошла удивительная перемена. Голубцов бежит, но внутри него сейчас все замерло, остановилось. Словно залегло в засаде, затаилось в ожидании подсказки, куда двигаться дальше. И подсказка не заставляет себя ждать. Тяжело дыша, на бегу Голубцов слышит, как, громко отдаваясь эхом в тишине улицы, позади него хлопает с металлическим лязгом дверь. Голубцов оборачивается и в лунном свете видит, как из ее — из Ее — подъезда кто-то выходит.

Он бросает букет и, все так же прихрамывая, бежит обратно. Голубцов не кричит, он не хочет напугать незнакомца, напротив, он старается бежать как можно тише. Он все ближе, он догоняет, но незнакомец, кажется, услышал погоню и прибавил шаг. Голубцов уже не скрывается, он бежит изо всех сил. Незнакомец испуганно оглядывается, это пожилой мужчина, почти старик, но Голубцову сейчас наплевать на его возраст и пол. Голубцов делает последний отчаянный прыжок и хватает старика за шиворот. Старик пытается выбраться из куртки, но Голубцов держит крепко и тяжело дышит прямо в пожилое лицо.

— Код, — хрипло просит Голубцов, — скажи мне код.

— Господи, — плачет старик, — прости, Господи!

— Код двер-р-ри, — рычит Голубцов.

— Господи, — повторяет старик, постепенно успокаиваясь, — избави мя от лукавого, Господи….

— Говор-р-ри, ну же! — трясет Голубцов старика, но тот уже совсем успокоился, глаза прикрыл и все бормочет тихим голосом:

— Господи, светом Твоего сияния сохрани мя на утро, на день, на вечер, на сон грядущий и силою благодати Твоея отврати и удали всякия злыя нечестия, действуемые по наущению диавола…

Голубцов с досадой отпускает стариковский ворот. Старик, оправившись, воздевает руки к небу и, стоя в лунном зыбком свете, восклицает:

— Слава тебе, Господи!

Голубцов молчит, понурив голову. Старик, опустив руки, отходит на несколько шагов, но потом останавливается и, обернувшись, говорит:

— А код я и сам не знаю. А уж ежели я не знаю, то и никто не знает.

Старик уходит, а Голубцов глядит на свои руки и не может понять — где же букет? Где же цветы, которые так хорошо, так радостно стояли у него дома? Где же вечер, который он так ждал, так продумывал, готовился? Он разворачивается и идет обратно к подъезду. С каждым шагом силы оставляют его. Голубцов идет медленно, и внутри него так же медленно крутятся странные мысли. Наконец-то наступает слияние внутреннего и внешнего. И душа Голубцова, и его тело совпадают в этот миг, и даже деревья вокруг него качаются медленно, едва-едва шевеля ветвями. Так вот, в этот удивительный момент Голубцов и окружающий его мир неожиданно для самих себя (или, во всяком случае, для Голубцова) становятся союзниками. Голубцов вдруг встраивается в поток, в течение, но сам еще не знает, не чувствует этого.

Все так же медленно он подходит к подъезду. Он идет с опущенной головой и потому не видит, что Ее окно светится в темноте. Он не видит, как Она выглядывает в окно, прижимает ладони к вискам, стараясь разглядеть, что там снаружи. Голубцов медленно подходит к подъезду, устало приваливается к покрытой ракушечником стене за дверью, стоит так минуту или около того, а затем тихо, цепляясь за ракушечник своим пальто, сползает по стене вниз. Он сидит в неудобной позе, закрыв глаза, и со стороны кажется, что он пьян, потерял сознание, умер, но Голубцов просто смертельно устал. Он спит. Он спит и слышит во сне, как охрипший саксофон играет ему ласковый колыбельный напев.