Новый Мир ( № 10 2007)

Опять-таки сошлюсь на А. В. Михайлова: поразительно, что беспрецедентный по последствиям — прежде всего для Европы — переворот в культуре Греции связан с людьми одного-двух, от силы трех поколений. Геродот(484 — 425 гг. до н. э.) — отец истории и географии — не был афинянином и для афинян был метеком, чужестранцем. Однако он подолгу бывал в Афинах, дружил с Периклом3, политиком, с которым связывают время наивысшего расцвета Афин, и с Софоклом4, греческим трагиком, ставшим классиком уже в античности. А вот время Сократа — и поныне одного из величайших европей­ских философов (470 — 399 гг. до н. э) — уже выламывается за пределы афинского “пятидесятилетия”. Он был участником междоусобных войн, храбрым афинским солдатом, но гражданская война подтачивала не только экономику Греции, но и ее дух, и сам приговор Сократа Ареопагом к смерти за “растление юношества” философией и поклонение “новым божествам” носил характер той нравственной неправды, которая присуща демократиям, потерявшим ясный нравственный ориентир.

Пораженный гибелью учителя и тем, что в Афинах никто не вступился за него5, Платон, его ученик (427 — 347 гг. до н. э.), пытался продолжить его дело, стремясь, в садах Академии, где он философствовал с учениками, самостоятельно придумать идеальную форму общественного устройства, в которой не было бы места несправедливости. Затем он сложил “Законы”: так впервые получила философское обоснование форма тоталитарного государства.

Учеником Платона был Аристотель (384 — 322 гг. до н. э.). После смерти учителя он оставил Афины по политическим соображениям. Некоторое время странствовал, пока не оказался в Пелле учителем десятилетнего Александра, сына Филиппа II, царя Македонии. Афины долго еще оставались центром греческой жизни и учености, но солнце их медленно клонилось к закату.

Столь часто идеализируемая нами форма греческого полиса, города-государства, оказалась главной причиной того, что после победы над персами Греция, после короткого порыва к единению, оказалась разделена еще более непримиримо. Греция, конечно, всегда была разделена, прежде всего торговыми интересами. И “межевые войны” между полисами никогда не прекращались. Но Пелопоннесская война между сторонниками Афин и сторонниками Спарты была войной изнурительной и жестокой, да и продолжалась она двадцать пять лет (431 — 404 гг. до н. э.), которые превратили Грецию из цветущей страны в край безвозвратно запустелый и не ведающий правды. Никакая окончательная победа над персами не могла быть одержана греками уже потому, что то одно, то другое воюющее государство именно к Персии бросалось за поддержкой и за наемниками. О, греческое коварство! О, предательство! Не было подлости, которая не была бы совершена. Не было слова, которое не было бы нарушено. Не было земли, в которой царил бы покой. Никогда еще Эллада не знала стольких бедствий, изгнаний и убийств, писал греческий историк Фукидид. Борьба “аристократов” и “демократов”, интриги, заговоры, клеветы, персидское золото! Старели, становясь неплодными, виноградники, запустевали оливковые рощи, перекупались за бесценок земли. Греки торговали греками не только на внутреннем рынке, но и продавали их персам. В Персии теперь были целые поселения, заселенные греками. Коррупция и измена привольно себя чувствовали за крепостными стенами. Примеры героев никого не убеждали. Ничтожные амбиции и ничтожные выгоды разделяли греческие провинции хуже буйного помешательства. Может быть, внешнее давление было слишком слабо? Может быть, раньше других проснувшись на заре античного мира, греки не почувствовали еще (как это почувствовали потом римляне) страшную силу варварских племен, которая сдавливала их границы? Да, пожалуй, грекам неизвестен был этот страх перед варварами…

Македония

Возвышение Македонии (когда-то окраинной области в Северной Греции) для греков было подобно грому среди ясного неба. Македония не была собственно греческим государством — и, следовательно, была государством варварским. Язык македонский греческим тоже не был, а каким он был — позабыто. Но Македония рано стала подражать грекам, что сыграло в ее истории решающую роль. Она переняла греческую письменность, спортивные состязания на манер олимпиад. В македонской столице, Пелле, работали знаменитые поэты и художники, меж коих и великий Еврипид. Однако это не значит, что македонцы и думали как греки. Их брутальное появление на исторической арене и почти мгновенная гегемония над Грецией подсказывают, что это было не так. Возможно, эллинскому миру, чтобы совершить переворот, подобный походу Александра, нужен был варвар, воин, а не купец: Александр и был им. Разумеется, он с детских лет обучался у Аристотеля, но что мы знаем о тех коноводах, которые учили его держаться в седле и нашептывать заговоры на ухо коню? О воинах, что обучали его сохранять хладнокровие в рукопашном бою, владеть мечом, бросать копье и спать на земле? По-настоящему Македония заявила о себе при царе Филиппе, отце Александра. Филипп был, несомненно, неординарной фигурой — будучи царем полуварварского государства, он решительно вторгся в политику Греции и неожиданно стал играть в ней одну из первых ролей. Нет сомнения, что без такого отца Александр не стал бы Александром. Если бы вся “подготовительная работа” не была проделана Филиппом, Александр увяз бы в грече­ских распрях. Практически царь Филипп все приготовил к прыжку своего сына в вечность истории. Конечно, ему понадобилась целая жизнь на эту подготовку, но действовал он смело и решительно: для начала прорубил для Македонии окно к Черному морю и, тут же ввязавшись в одну из греческих междоусобиц, воспользовался ею для вторжения в центральную Грецию. Греки пытались сопротивляться, но были биты. Филипп в мгновение ока скрутил довольных и недовольных и в 337 г. до н. э. собрал в Коринфе конгресс, в котором приняли участие все греческие государства, кроме Спарты. Там был торжественно декларирован всеобщий мир и, что для нас главнее, принято решение о походе на Персию. Похоже, царь Филипп, отец Александра, прекрасно понимал, что утихомирить Грецию нельзя иначе как обещая ей войну. Все, все хотели перемен! Аристократия мечтала очистить Грецию от всего “лишнего” населения. “Лишнее” население мечтало о богатстве и землях, которые оно обретет в походе. Военачальники мечтали о славе. Все, все должно было измениться! Но кто знал, что все изменится так скоро?

Разумеется, поначалу Греция полисов не пожелала подчиняться “варварам”. Едва Филипп умер, повсеместно вспыхнули мятежи. Вступив после смерти отца, в 336 г. до н. э., на трон, двадцатилетний Александр с примерной жестокостью усмирил Элладу, разгромил “семивратные Фивы”, союзников Спарты, по легенде, срыв город до основания и из всех жилищ сохранив только дом великого поэта прошлого — Пиндара. Он подчинил себе Фессалию, покорил Афины и вернул себе верховную власть в Коринфском союзе, заключенном меж греческими городами его отцом. Греция почувствовала безжалостную руку Александра: плевать ему было на тонкости греческой “политики” да и вообще на греков. С помощью золота своего отца, добытого в горах Пангеи, он купил тех, кто не прочь был повиноваться, желающих повиноваться он поставил плечом к плечу и обещал им царство, не желающих повиноваться он уничтожил. Мальчишка объединил страну, бросив эллинов в горнило Азии, откуда часть не вернулась, а другая распростилась с историей полисов и начала писать историю царств…

Царство... И не царство даже, а империя, охватывающая весь мир, — вот к чему он стремился. В истории взаимоотношений Востока и Запада Александр — поистине уникальная фигура. Он — единственный европеец, который, поставив Азию на колени, вернулся из походов с азиатской моделью переустройства мира. Это фантастическая, полная явных и тайных драм история, контуры которой осмеливаемся мы очертить. Предвосхищая великих завоевателей позднего времени, Александр отправляется в поход с грандиозной задачей, и это не месть, не нажива, не новые земли и торговые пути, во имя которых ведутся войны от начала времен. Конечно, все это тоже как-то присутствует в замыслах и влияет если не на Александра, то на солдат и стратегов его армии. Но ему — ему грезится иное. Может быть, в начале похода он и сам точно не знал — что. Но потом задача прояснилась: овладеть всем миром, объединить Европу и Азию, подчинив их одному правителю, создав всемирный пантеон богов, сплавив разноплеменные обычаи, перемешав кровь, — и таким образом достичь нового уровня в порядке мироздания… Да, именно так. Не меньше.

Азия и Европа в эпоху Александра

До походов Александра Македонского Азия, откуда однажды одно за другим обрушились на Элладу нашествия Дария I и Ксеркса, не просто оставалась для Европы тайной. Европа как бы не осмеливается взглянуть Азии в глаза. Деньги, товары, рабы, вольнонаемные и наемники — все это долгое время перетекает в одном направлении — с запада на восток, в котел Азии. Азия во­площала в себе неприступность и титаническую силу мировой империи — персидской монархии Ахеменидов, простиравшейся от ближних грекам малоазийских пределов до современного Туркестана, от Кавказа до Персидского залива. И хотя греки называли персов варварами, ничего подобного величию и роскоши Персии, в плане, скажем, градостроительства, греческая цивилизация не создала, равно как и не сделала тогда еще ничего подобного в культурном освоении своих колоний. Персы считали варварами европейцев, себя же — хозяевами мира. Именно они наследовали древним цивилизациям Вавилона, Ассирии и Египта, их войска не знали себе равных ни по числу, ни по грозной силе, их маги славились непревзойденным могуществом6.

Этот взгляд переменился лишь после того, как Александр сокрушил могущество Азии. До этого греки с мнительной осторожностью едва-едва осмеливались прикоснуться к малоазийскому берегу — столь близкому, что название Боспорос — “коровий брод” — в каком-то смысле упраздняло границу между материками, превращая ее из действительной водной преграды в символическую. Но кто сказал, что символ — несерьезная вещь? На малоазийском берегу греческие полисы превращались в маленькие сатрапии, подчиненные персам: в каком-то смысле это служило гарантией их безопасности, и, возможно, онирасценивали такой поворот событий как не столь уж большое зло. Значит, азиатская сатрапия выходила на поверку не хуже Афин? Конечно, Афины никогда не согласились бы с этим, но разве сами они не превратились в своего рода сатрапию, осудив на смерть Сократа? Сама эта смерть была могучим символом. Десятилетнего Александра обучал философии и другим наукам Аристотель, так что молодой царь, видимо, понимал кое-что в символических фигурах истории и языка. Никто острее его не ощущал неимоверную притягательность Азии и ее символов, что много позже, в ином веке и в иных формах породит евразийство и столь разнообразное эпигонство его. И никто лучше Александра не доказал, что алхимические субстанции Европы и Азии соединяются только в любви или в творениях художника. По-другому — политически, экономически, философски — они несоединимы.

Воин, нужный для победы, всегда появляется вовремя

Конечно, ни Филипп, царь Македонский, ни сын его Александр не представляли себе масштабов предприятия, в которое выльется начатый еще Филиппом поход. Филипп вообще в некотором смысле пытался лишь канализировать агрессию, скопившуюся в Элладе, как навоз в Авгиевых конюшнях, за целый век гражданских войн, направив ее вовне, на старого врага — Персию. Александру, несомненно, задача виделась иной. Разноцветные сполохи индийских царств застили ему взор, и пустынные провинции Персии, как миражи, сверкали перед глазами, он мечтал... Ну конечно же, получить этот мир целиком! Он не знал, что только из Европы весь остальной мир кажется маленьким. Но какова бы ни была у него аберрация зрения, Александр, несомненно, явился именно в тот час, когда Древней Греции потребовалось триумфально завершить свою историю. Распадающаяся на куски Греция, суровой рукой Филиппа удерживаемая от гражданских войн, использовала свой единственный шанс — пришельца, полуварвара, — чтобы на закате своего существования совершить невиданный в истории переворот, ворваться в Азию, разрушить Персидскую державу и собрать вокруг своего крошечного полуостровного ядра огромный эллинистический мир, который в конце концов, о чем бы там ни мечтал Александр, впервые стал символом победившего Запада. Если бы этого не произошло, Греция, вероятно, в скором времени просто погибла бы. Но воин, нужный для победы, всегда появляется вовремя. Таков был Александр, сын Филиппа, царь Македонии. Вряд ли, конечно, он предполагал, что на то, чтобы только марафонски обежать вселенную, которую он собирался обустроить, у него уйдет десять лет. Он попал в ловушку случая, который, как резину, растягивает время, связывает пространство в невероятные узлы и в конце концов вершит свою власть над прямолинейными предначертаниями рока. Александр не думал выходить за пределы изведанной вселенной, за край карты: его привел туда случай, ответвления бесчисленных обстоятельств, которые он и вообразить себе не мог. Он-то полагал, что разобьет властелина Вавилона (по иронии истории — тоже Дария, ничем, однако, не походившего на своего великого воинственного предка, Дария I) в первой же решающей битве и, пленив, получит из рук его царские регалии…

Впрочем, мы неоправданно упростили и укоротили путь Александра на Восток. Едва не получив смертельную рану в первой же битве своей армии с персидским войском, Александр потом целый год разбирается с малоазийскими греческими полисами, которые в силу самого своего положения на азийской стороне границы нередко с охотой принимали власть персидского сатрапа, не думая ни о какой Греции. Александр скрутил этих жалких соглашателей, как пучок соломы. Он пока не осмеливается вторгнуться глубже в Азию, но вызов уже брошен — в империи, основанной великим Киром, он распоряжается как в своей Македонии. Дарий молчит. Прошло больше года, прежде чем воинство Александра тронулось-таки на юг и встретилось с громадной армией Дария недалеко от города Исса в долине между морем и горами. Эта битва могла решить и решила все. Позиция Александра была невыгодна, численно персы превосходили его армию раз в десять. Дарий полагал, что Александр попытается обороняться. Вместо этого тот бросил свою знаменитую фалангу7 на правый фланг персидской армии, смял его и, сам ринувшись в гущу боя, прорубился к колеснице Дария. Два царя встретились. Дарий не выдержал противостояния и бежал, бросив войско, обоз и семью. Его мать, жена и обе дочери оказались во власти Александра. Военные трофеи греческого воинства были неисчислимы…

Но дело не в трофеях. Главное — Александр вырвал у Дария его волю и сразу выиграл войну.

Отвергнув мирные предложения персидского царя, Александр стремительно двинул армию еще дальше на юг — в Палестину и Нильскую долину, Египет. Третья по богатству провинция Персидской державы, давно мечтавшая освободиться от чужеземного наместничества и ежегодной дани в 12 тонн серебра, восторженно приветствовала “освободителя”. Здесь вновь возникает странный эффект замедления времени. Следующая — и послед­няя — битва Дария и Александра состоится только через два года. Маршевый военный темп, взятый было историей, сменяется совершенно иной и по скорости, и по звучанию музыкой.