Новый Мир ( № 11 2004)
Шрифт:
Дочь опустилась рядом, прислонила к своей груди седую голову матери, стала гладить ее, утешая, и тоже плакать слезами тихими о том горьком, о том страшном, что осталось позади.
А рыжая кошка минуты не могла помолчать. Она уходила к дому, к его крыльцу, и, возвращаясь, терлась возле хозяек. И звучное “му-ур-р-р… мур-р-р…” наполняло двор.
За воротами еще оставалась маленькая рыжеволосая девочка да скарб домашний.
А рядом, на пустыре, от одного грушевого дерева к другому, из тени в тень, переходил старик в соломенной просторной шляпе,
От дерева к дереву старик направлялся к приезжим, естественно любопытствуя. Новые люди на далеком степном хуторе были в диковину.
Знакомство состоялось быстро. Сначала с девочкой:
— Здравствуй, моя хорошая. Откель тебя привезли, такую красивую? Издаля, издаля… Погостить приехала? А у тебя зубки есть? Тогда нашими грушечками угощайся. — Из полотняной заплечной сумы достал он отборные плоды, нахваливая: — Бергамоты и черномяски. До чего сладкие, чистый мед.
Со старшими, во дворе, пошли иные беседы. Говорливый старик не скупясь ругал все подряд. Сначала чеченцев.
— Они абманаты! — тонко кричал он, вытягивая жилистую шею. — За эту хату они Вовке, внуку бабки Парани, четверть самогона поставили. А он и рад, капеля. А возле Евлаши вовсе в разваленную хату людей привезли, тоже из Чечни. У них была городская квартира, с ванной. Вроде обмен. А привезли и кинули в развалюху. И как хочешь живи!
Потом о тутошней жизни вещал.
— Какие магазины?! — удивленно округлял он глаза. — Господь с вами! И знаку об них нет. Давно закрыли и поломали. Под корень извели! За хлебом — в Малую Россошь. Это так-то вот, через гору. А зимой лучше берегом, там затишно.
— Какая работа! — отмахивался он. — Колхозу нет, и все на мыльный пузырь свели. При колхозе был молочный комплекс, тракторная бригада, свинарник, плантация поливная, кузня. А ныне — свобода, как хочешь живи. Скотину угнали и технику всю забрали. А куда дели, никто не знает. Приватизация, — трудно, но выговорил он. — И в станице такая же песня. И в райцентре, там у меня дочка с зятем живут, тоже все позакрывали. Свобода!
Старичок пошумел посреди двора, ругая нынешние порядки да худых людей, и подался, разнося по хутору весть о новых поселенцах.
А приезжие стали устраиваться на жизнь, разбирая прежними хозяевами оставленный хлам и дрям. Устраивались да еще и гостей принимали, хуторских, любопытствующих, каким не терпелось на новых людей взглянуть.
Прибрела с костыликом старая Клавдия по прозвищу Газетка, она нигде не опаздывала. За ней поблудный дед Федор, вдовец и бобыль. Потом Валентина Казначеева, а следом Федя Суслик.
Гости по-хуторскому напрямую выспрашивали приезжих: откуда? да как? да по какой нужде здесь оказались? и почему без мужиков? Горевали, сочувствуя. Бабы слезу пускали. Одно дело, когда в телевизоре воюют да людей убивают. Телевизор можно выключить. А здесь налицо беда.
Малая девочка, дитя, и та глядит на людей диковато, старается возле матери укрыться, прижимаясь к ней или к бабушке. А у бабушки — это в полсотни-то лет! — седая голова трясется, глаза глядят тускло, мало что понимая и видя, лишь одно твердит: “Как тут тихо, спокойно…” — “Да, мама, да… Спокойно… — вторит ей дочь, легко касаясь ладонью головы ли, плеча, поглаживая. — Тихо, мамочка, тихо…”
Рассказывать раз за разом свое горькое радости мало. Но куда денешься…
Зато к концу дня приезжие все знали: как за хлебом успеть, коли автолавка придет; у кого молоко покупать; как добраться в райцентр и в станицу — все для жизни. А на первый случай старая Клавдия принесла яичек и наказала приходить за свеклой и кабачками, “какие страсть уродились, а самой тянуть нет могуты”. Федя Суслик приволок связку вяленой рыбы. Валентинин мужик, Тимофей, по приказу своей хозяйки прикатил полную тележку огурцов, помидоров, капусты, картошки да прочей зелени. И приглашал: “Приходите, берите. Мы вечно насажаем, чтобы земля не гуляла, а потом не знаем, куда девать. Закруток… в погреб не влезешь. А все сажаем, сажаем… Видно, природ такой, колхозный: паши и паши”.
Последним, уже под вечер, объявился Мишка Абрек. Он жил недалеко, прибыл на громыхающем мотоцикле с коляской. Во двор Мишка вошел словно хозяин, Надю оглядел с ног до головы, спросил:
— Холостячка?
— Вдова… — тихо ответила Надя.
— Навовсе приехала? Или завтра убежишь?
— Некуда бежать.
— И незачем, — подтвердил Мишка. — Только дураки бегают. А умные на месте сидят.
На седую мать и на девочку Мишка глазом не повел, детально обсматривая Надю, словно на торгу. А на нее не грех было поглядеть: молодая, пусть измученная невзгодами, но на лицо милая, рослая и крепкая телом. Густые, чуть рыжеватые волосы с золотистым отливом забраны в короткую косу.
— Лады… — окончив осмотр, сказал Мишка. — Поглядим, как вы жить собираетесь, — и зашагал к дому.
Надя поспешила за ним.
В пустом гулком доме Мишка оглядел стены да окна, хмыкнул, увидев сложенный в углу жалкий скарб, и спросил:
— Это все?
— Так получилось… — вздохнула Надя.
— Негусто.
Потом, во дворе, он встал возле Надиных домочадцев, словно впервые увидел их. Стоял и глядел пристально. Девочка прижалась к бабке, испуганная. И неспроста.
У Мишки Абрека нестриженая, с проседью шапка волос с низкой челкой на лбу, резкие морщины, железные зубы, глаза не глядят, а буравят. А голос прокуренный, сиплый. По всему видать, что не мирный крестьянин, а человек, Крым и Рым прошедший.
— А как они спать-ночевать будут? — спросил Мишка. — На полу? Вповалку?
— Как-нибудь… А потом, нам обещали…
— Обещанного три года ждут, — отрезал Мишка и приказал: — Поехали! — И не оглядываясь пошел со двора, зная, что его не посмеют ослушаться.
— Мама, ты куда? Я с тобой… — заплакала дочка.
Мишка обернулся, строго сказал:
— Карауль бабку и не реви. Сейчас вернемся.