Новый Мир ( № 11 2006)

— Не знаю уж, какой добрый, — ответил он, садясь на бревно между мной и Борей.

Голос у него был сипловатый, а сам он... Ну, кто видал сплавских мужиков из пермяцких деревень, тот знает: высокий, широкоплечий, костистый. Пронзительные серые глаза, в которых никогда не тают ледышки. Желваки на худых, стянутых кожей скулах. Пантерья походка — загадочным образом перетекает из одной точки пространства в другую.

Достал папиросу, чиркнул спичкой, прикурил.

— Ну чё, мужики, катаете?

Мы пожали плечами. И так было видно, что катаем. Что еще могут делать шесть человек с баграми и крюками возле двух штабелей, выброшенных по весне высокой водою на берег да и увязших в речном иле? Только одно они и могут — катать бревна к воде, спихивать в реку, чтобы плыли, куда им положено.

— Как закрывают-то, ничего?

Он жестко зажевывал мундштук папиросы, постреливал сощуренными глазами то на одного из нас, то на другого.

— Да какой там ничего! — Вопрос про закрытие нарядов вызвал естественное оживление. — Плохо закрывают!..

Он сжал крупными зубами обслюнявленный мундштук, оторвал кончик и выплюнул. И спросил:

— Ну чё, мужики, а зачем вчера нашего Юрку в колодец бросили?

Молчание было ему ответом.

Потом я рассмеялся.

То есть мне совершенно не было смешно. Я рассмеялся от дикости его вопроса. И смех мой был скорее нервным, чем благодушным. Но должно же было напряжение как-то разрядиться!

— Нет, ну а чё ты лыбисся? — спросил он.

И встал.

Вчера мы привычно умотались, рано легли, рано встали, полчаса дремали на тряской скамье в шумном чреве водометного катера, норовя урвать еще минуту сна и потому то и дело валясь друг на друга, а теперь довольно весело раскатали два штабеля и сели на пять минут перекурить.

И вот нба тебе — зачем ихнего Юрку в колодец.

Потом-то мы узнали — точно, вчера вечером после танцев была драка, а после драки какие-то нехорошие продолжения, и Юрку Саломатина ударили чем-то сзади по башке. После чего для простоты кинули в колодец. Где он должен был захлебнуться. Но он почему-то не захлебнулся. И когда пришел в себя и каким-то образом выбрался, то сказал, что дрался с кавказцами, которые строят коровник.

Но все это уже потом выяснилось.

Я тоже встал. И Боря встал. И те, у лодок, все разом встали и даже, кажется, немного подались вперед — ну, как подаются бегуны перед самым стартом.

Никто не говорил ни слова.

Пришелец поднял руку и ладонью провел по лицу, как будто хотел проснуться.

— Ну хорошо, мужики, — сипло сказал он. — Вижу, не вы... а то бы, конечно...

Он махнул рукой, повернулся и пошел к лодкам.

Через минуту они отчалили и двинулись дальше.

Стихи

Когда налетал ветерок, листва чинар шелестела, и круглые пятна солнца блуждали по колченогому столу с двумя мутными стаканами и солонкой. Я рассказывал, а в голове крутилось где-то подхваченное недавно: погодка-то какая валютная!.. валютная какая погодка!..

Зиё (см.) похудел. Он и прежде был худым, а теперь старый пиджак тут и там провисал на нем, будто стал на два размера больше.

Я поднялся, подошел к прилавку и взял еще по пятьдесят. В корявой алюминиевой миске горой лежала канибадамская редька, порубленная недоброй рукой чайханщика. Я прихватил несколько кусочков.

— Да, — сказал Зиё, когда я поставил стаканы на стол. — Давай выпьем! Давай!.. Ты помнишь, как мы сидели на этом самом месте лет десять назад? Помнишь?

Разумеется, я помнил.

— Давай, — сказал я.

Десять лет назад... Что было десять лет назад?

Зиё был молодым талантливым поэтом, а я переводил его стихи на русский. Это было очень важным делом. Он звонил мне и говорил: “Слушай! Я написал стихи... там такой образ... тебе понравится!.. Мои взгляды превращаются в бабочек... понимаешь? И когда она идет, вокруг нее все время вьются бабочки! бабочки! порхают возле лица! возле груди!.. и она удивляется: откуда столько бабочек? А это просто мои взгляды!.. Переведешь?” И я бросал все другие дела, потому что мне хотелось это перевести, и переводил, и снова мы не могли нигде ничего напечатать.

Потому что про бабочек было неактуально.

Что еще было десять лет назад?

Зиё притаскивал кипы подстрочников, и мы читали их вместе вслух — звонить из Москвы в случае каких-либо неясностей было накладно.

— Что это значит? — спрашивал я, раздраженный мыслями о том, что всю эту бессвязицу мне придется излагать чеканными ямбами... анапестами... хореями... или руководствуясь надписями на полях: “Свободное стихи но имеет ритмы и рифмы”.

В подстрочном переводе они выглядели ужасно. Только моя вера в Зиё позволяла сохранять убеждение, что стихи все же хороши! что я подниму их из пепла, и бабочки полетят по-русски!

— Найди ты себе человека, который хоть немного знает русский язык! Кто это переводил? Отставной парикмахер? Что это значит: “Глаза твои имеют пение синими огнями души”? Это просто бред сумасшедшего!

— Почему? — обижался Зиё.

— Потому что нормальные люди так не говорят! Где оригинал? Дай оригинал! С оригинала буду переводить!

— Ты не знаешь язык (см.) в совершенстве, — вздыхал Зиё.

— Ах, я не знаю язык в совершенстве?! Ну и что? Подстрочника хуже, чем этот, я бы все равно не сделал!

— Подожди! Ну что ты кричишь?..

Вздыхая, Зиё раскрывал свою таджикскую рукопись и начинал в ней копаться с тем озабоченным выражением лица, с каким собаки роют норы.

— Сейчас, сейчас, — бормотал он. — Где-то здесь... что-то не могу найти. Сейчас, сейчас...