Новый Мир ( № 11 2006)

Бытовало тогда и имело хождение много других странностей того же рода. Самая массовая, похоронившая впоследствии кооперативное движение, — это заработать сразу столько, чтобы потом больше никогда не работать. Или чудная присказка еще одного моего давнего товарища: “Люблю сорить деньгами!” — то есть когда в кармане ветер. Знал я и людей, которых вид пачек денег приводил в сильнейшее возбуждение, подозрительно напоминающее сексуальное. Один такой обожал ходить по центральным магазинам, когда кассиры готовились сдавать дневную выручку. От волнения у него перехватывало горло — он признавался, что в такие минуты больше всего на свете ему хотелось бы обладать железным протезом, чтоб выдернуть из рук кассира пухлую кипу купюр покрупнее и убежать. Жена презирала его за неспособность зарабатывать деньги. При этом он курил самые дорогие тогдашние сигареты “Космос”, объясняя это тем, что обклеивает пустыми темно-синими пачками стенку своего туалета. Впрочем, ничего нового или особенного во всех этих странностях не было — еще Антона Чехова в Таганроге забавлял анекдот о хохле, говорившем: “Кабы я был царем, я б украл сто карбованцев и утик!”

Я пишу здесь о деньгах, а не о людях, жизнь каждого из которых можно было бы развернуть и разглядывать, как веер или свиток — со сценками, пузырями реплик, пустотами, кляксами и крошечными алыми иероглифами на полях. У денег нет сущности и лица, они представляют собой лишь один из видов энергии — вроде электрического тока, который намного младше их. Мы пользовались ими не одну тысячу лет, прежде чем их существование осмыслил и внятно описал для нас Адам. Который Смит (по-нашему был бы Кузнецов), которым зачитывались юный Пушкин и его герой Онегин и которого на свой лад перетолковал Маркс. Работали деньги и до Смита вполне успешно, но он словно вкрутил лампочку в полутемном помещении и осветил все углы. Я сподобился прочесть это громоздкое сочинение XVIII века и восхититься им, когда мне было уже за сорок. Сгоряча даже захотелось переложить его вкратце для детей, чтоб не наступали на те же грабли: как деньги становились все менее вещественными, материальными, как позволили людям с развитием городов выйти из феодальных банд и многое другое. Потому что деньги, власть и слава — три агрегатных состояния одной и той же субстанции, три каторги, три разных способа и направления концентрации людских усилий. Легче всего власть превращается в деньги, и наоборот, а труднее всего им обоим достичь сколь-нибудь стойкой славы. Оттого слава принадлежит по праву героям, власть — медиумам, а деньги — предпринимателям и управленцам. Вся триада — продукт внутренней секреции человеческой массы. Ничего такого просто не существует для “человека, которого звали Четвергом”, — Робинзона, до появления на его острове Пятницы. Как и для создателя их обоих, Даниэля Дефо, в долговой тюрьме. Однако отставим костыли рассудка и вернемся к людям. В природе денег можно ничего не понимать, достаточно к ним сильно и стойко вожделеть, и они ответят взаимностью рано или поздно. Но претенденты и соискатели обязаны пройти через испытания — как всякий объект вожделения, деньги имеют норов, и можно попытаться его описать.

Начну с истории самой богатой львовской пары брежневской поры — директора крупного гастронома и рестораторши Софы и ее мужа, заведовавшего сетью торговых точек, продававших соки-воды. Начало семейному капиталу положил чемодан обычных иголок, с которым прибыл в раздетый-разутый послевоенный Львов будущий муж Софы. Иголки были нужны всем, и естественно, чемодан с иголками — сколько же он весил, интересно? — представлял собой целое состояние. Поэтому вскоре Софин муж уже не торговал иголками на Краковском рынке, а чем-то заведовал, тихо и незаметно, как человек мудрый, что не уберегло его, однако, от наглой смерти. Со временем он выстроил и отладил безотказно действующую при гастрономах и кафетериях сеть торговли молочными коктейлями, которые так любили дети за то, что они с мороженым и вспенены в миксере. Все было почти по-честному, просто при цене в 11 копеек за счет строго рассчитанного недовложения продуктов в чистый доход этого бизнеса планово отчислялись 2 копейки, из которых за год складывались такие фантастические суммы, что хватало и предпринимателю, и подчиненным, и начальству, и всевозможным ревизорам и нужным людям. Но бес попутал его жену Софу. Когда в городе стали открываться один за другим все более модные, западные с виду и фактически частные бары, рестораны и дансинги, Софа переплюнула всех и открыла восьмиэтажный бар со спутниковым телевидением в перестроенной под замок водонапорной башне в уютном углу Стрийского парка. Общая повязанность всех и время уже были такими, что Софа с мужем могли спать спокойно, если бы не одно обстоятельство. Их дети к тому времени жили в Нью-Йорке, где с родительской помощью открыли собственный бизнес. И это было бы ничего, если бы Софа и сама на старости лет не засобиралась за океан и не проговорилась кому-то об этом. Ее взяли в аэропорту, когда она передавала в поцелуе бриллиант своим детям с одним из улетающих дальних родственников. Как женщина и мать она отделалась тюремным сроком с конфискацией. А вот мужа ее успели расстрелять за хищения в особо крупных размерах на копеечных суммах, о чем всем в назидание сообщили местные газеты. На самом деле урок заключался не в том, что не надо обманывать людей или воровать у государства, а в том, что не надо пытаться переправить капиталы за рубеж, но главное — что самые большие деньги делаются на дешевых товарах и услугах ежедневного потребления. Примеры у всех перед глазами.

Чего по-настоящему не любят деньги — это сквозняков, возникающих при всякой нестабильности. Так в начале 90-х прокатилась волна дерзких ограблений во львовских музеях. Среди бела дня из картинной галереи попросту вынесли несколько картин, пристрелив без лишних слов недогадливого молодого искусствоведа, опешившего: “Что это вы делаете?!” Затем так же из Музея оружия, по соседству с “кативней” и напротив бывшего обкома партии, вынесли саблю с ножнами, усеянными драгоценными камнями, — вероятно, в подарок какому-то бандюгу. А из Олеского замка, уже среди ночи, свернули, как ковер, и спустили по крыше четырнадцатиметровое батальное полотно, никого при этом не потревожив и не разбудив. В этом есть свой резон: люди не могут владеть ценностями, которых не в состоянии защитить. Разграбленный подчистую толпой багдадский музей — лишнее тому подтверждение. Но куда конь с копытом, туда и рак с клешней.

При абсолютной несравнимости масштаба потерь точно так же, подчистую, оказалась разграблена моя витражная мастерская под Цитаделью. Когда я отправился в поход на Москву — “дранг нах остен”, — она простояла на удивление много лет в полузаконсервированном состоянии, но в конце концов была разорвана в клочья, как отбившаяся от стада антилопа в саванне. Инициировали теневики, положившие на нее глаз, взломали наркоманы, затем подключились соседи, за ними начальство ЖЭКа и мелкие взяточники в органах городской власти, наконец, менты. Приятели, которым я оставлял ключи от мастерской, спились. Когда мы с женой приехали, чтобы загрузить сложенные в ней вещи в контейнер и отправить его в Москву, забирать оказалось попросту нечего — помещение было голо и принадлежало уже неизвестно кому. Собранная за жизнь библиотека, архив, фотографии близких, картины друзей, витражное оборудование, обстановка из проданной квартиры — все исчезло без следа. Выглядело это как усекновение всей прошлой жизни, переведение ее в регистр чистого воспоминания, не отягощенного “вещдоками”. Тем драгоценнее те чудом уцелевшие осколки и мелочи, по не всегда ясным причинам оказавшиеся с нами в Москве: книги и словари, письма и фотографии, горшки и чашки — что уже не утварь никакая вовсе, а семейный антиквариат.

Жене я сказал тогда:

— Отнесись к этому как к пожару. У нас все сгорело.

Позвонил отцу и, чтоб не переживал, сказал ему:

— Помнишь, бабушка рассказывала, как в начале оккупации вы возвращались домой и шли по переулку, усеянному вашими книгами? С нами приключилось нечто похожее...

Как человек катастрофический, он, по-моему, услышанному даже обрадовался: не только Советский Союз гэкнулся, не одни пенсионеры пострадали. Примерно как Блок о гибели “Титаника”: “Есть еще океан!..”

Был у меня друг-погорелец, успевший выскочить зимой на снег из пылавшего домика в Переделкине. Случившееся его огорошило:

— Знаешь, вот книжку дал кому-то почитать, шапку поносить — это вернулось. Остальное все сгорело.

Его налаживавшуюся жизнь в считанные минуты уничтожил огонь. Он написал тогда свой лучший текст — о Робинзоне, чью жизнь уничтожила вода. История отношений с деньгами этого моего приятеля заслуживает внимания. В середине 90-х, окончательно разочаровавшись в современной словесности, он ушел в массовую периодику, а оттуда в глянец. После случая, когда его прямо из редакции отвезли в больницу с начинающейся белой горячкой, он подшился, стал зарабатывать не в десять, а в двадцать раз больше, чем прежде, женился во второй раз, купил с женой хрущевку, после дефолта сменил ее на квартиру в старом доме неподалеку от Кремля, сел за руль иномарки. На все это у него ушло не больше двух лет. Мне он признавался:

— Знаешь, мимо Кремля не могу проехать без остановки. Притыкаюсь к бордюру, выхожу из машины, закуриваю, гляжу на Кремль, на машину, говорю себе: “Константин, неужели это ты?!.”

Сегодня уже ездит спокойно, не останавливаясь.

“Новые деньги” не зря не любят нигде в мире. “Старые деньги” — им попросту не доверяют, как в прежние времена никто не верил в прочность мезальянсов. От резких скачков из грязи в князи в девяноста случаях из ста у людей съезжает крыша, а бизнес, основанный такими людьми, обнаруживает непозволительную хрупкость сразу после их ухода из жизни. Так отличительной чертой русских купцов первой гильдии была обязательность в делах — у них не бывало запоев. О Ротшильдах и Онассисах прошлого и настоящего я только читал. Но что наверху, то и внизу — разница только в размерах, а не в принципе.

Как-то со мной захотел встретиться, неизвестно зачем, разорившийся “новый русский” из провинции. Энергии у него было по-прежнему хоть отбавляй, и он мечтал начать все сначала. На какие-то крохи спродюсировав несколько документальных лент, он приехал с ними покорять столицу, где чуть не зайцем поселился в общежитии со знакомыми телевизионщиками из технических служб. Идеи у него были самые фантастические — ему хотелось возглавить какой-то телеканал, поставить рок-оперу на тему менеджмента с Аллой Пугачевой и прочее в том же духе. На мои наводящие вопросы, а есть ли у него выход на руководителей телеканала, на Аллу Пугачеву, отмахиваясь, он отвечал “нет”. Я мешал ему фантазировать. Мне оставалось только выслушать его, покормить обедом, налить пива и показать из окна короткий путь к станции метро. Кажется, он так и не протрезвел и уже не протрезвеет до конца своих дней. (А вот и прокололся: на днях случайно узнал, что он читает теперь студентам лекции в провинциальном бизнес-колледже.)

О чем-то таком очень точно говорится в одном анекдоте, вычитанном в бесплатной газете другой моей знакомой, оставившей семью в возрасте под пятьдесят и отправившейся, чтобы переменить судьбу, в Москву в начале лета перед дефолтом. Она ночевала в чьих-то офисах, выглядела слегка контуженой, стала сочинять стишки и спрашивала, куда их можно послать. Помнится, такой род помешательства у женщин зовется “осенним безумием”. С нервным смешком она пересказала мне понравившийся газетный анекдот: “Тук-тук! — Кто там? — Это я, твой шанс. — Не ври, шанс не стучится дважды!”

О том же, но иначе и лучше сказал мой приятель-художник, переживший свою трагически погибшую жену-актрису ровно на девять месяцев и выносивший свой рак, как ребенка от нее:

— “Потом” никогда не бывает.

Он хотел быть русским Энди Уорхолом и как-то рассказал мне историйку о своем кумире, вынувшем из черной дыры Малевича банки супов “Кэмпбэлл” (я попробовал их недавно, они вполне ничего). Так вот, на заре своей карьеры этот нью-йоркский поп-артист из подкарпатских Вархолов, поздно проснувшись в своей богемной студии-коммуне, неожиданно обнаружил богатую гостью, уже давно дожидавшуюся его в рабочей мастерской, сидя на стуле. На ночной тусовке накануне он согласился сфотографировать ее — и тут же забыл об этом. Теперь у него не было ни малейшего желания чем-то таким заниматься, и, чтобы поскорее спровадить гостью, он заявил, что фотопортрет выставочного формата обойдется ей в двести тысяч долларов. Не изменившись в лице, дама ответила: “Хорошо”. Досадуя на себя, Энди принялся искать и стаскивать отовсюду в мастерскую фототехнику, штативы, лампы, экраны, устанавливать свет. В конце концов все это ему надоело — не понравилось что-то в гостье, ее настойчивость и высокомерное терпение или собственная готовность ее обслужить, — короче, он сказал ей: