Новый Мир ( № 11 2007)
Шрифт:
Между тем, возвращаясь к поэзии, на сегодняшний день отчетливо просматриваются два стилевых направления — „гладкопись” и „плохопись”. Первое — писание в системах отживших поэтик, на языке, приближающемся к современному русскому литературному . Любопытно, что к поэтическому индуцированию и перепевам (о „поэтике перепева”, кстати, можно было бы написать не одну филологическую статью!) по-прежнему сподвигают одни и те же авторы: Мандельштам, Пастернак, Жорж Иванов, Заболоцкий — мужчин, Цветаева — женщин, Бродский — тех и других. Такое литературное клонирование как явление известно давно (над ним неплохо поиздевался Владимир Сорокин в „Голубом сале”).
„Плохопись” же как языковое и стилистическое явление — нечто не просто новое, а самое что ни на есть новейшее,
Не берясь расставлять обоим направлениям оценки, отмечу только, что и тому и другому присуще очевидное смешение двух языков и областей их применения на фоне отсутствия языковой индивидуализации <…>”.
Завершают дискуссию о языке в этом номере также Илья Кукулин и Владислав Отрощенко.
Татьяна Анчугова. Парадоксы гения. — “ИнформПРОСТРАНСТВО” (общественно-аналитический, культурологический, литературно-художественный альманах; приложение к газете “Информпространство”), 2006 — 2007.
О Чайковском. “Есть ли у кого другого столько разнообразной снежной, зимней музыки? Параллель можно провести только с Пушкиным, любившим в снежную пору „кобылку бурую запречь” и „предаться бегу нетерпеливого коня””.
Вл. Вельяшев. Суров и жесток стальной резец. — “Наше наследие”, № 82 (2007), <www.nasledie-rus.ru>.
О гениальном гравере-портретисте на меди — Иване Петровиче Пожалостине, который был еще и блистательным мемуаристом. Я отмечаю эту публикацию и потому, что работы Ивана Петровича, как он себя называл, “профессора из крестьян”, его гравюрные портреты русских писателей и монархов, каждый из нас видел, и не раз. Он умер, всеми забытый, в 1903 году, под Рязанью, в болезни, не получив должной медицинской помощи. Последние пятнадцать лет своей жизни резал огромную гравюру с полотна Александра Иванова “Явление Христа народу”.
Юрий Влодов. Однажды в XXI веке . — “Истоки” [альманах], 2007.
Вообще-то это текст Сергея Телюка (“Из бесед на кухне у Юрия Влодова”) , с благоразумным уведомлением: “Завершая пересказ устных историй Юрия Александровича Влодова, я напоминаю, что он ведется от его имени…”
История называется “Примите меня, пожалуйста, в жидомасоны!”.
“Однажды ко мне подошел Иван Оганов и неожиданно спросил:
— Хочешь, тебя на Нобелевскую премию выдвину?
Я смутился и в замешательстве ответил „вопросом на вопрос”:
— А что?
— Да так, — сказал он, — был недавно в Стокгольме. Добивался приема у королевы. И однажды вечером она сама позвонила мне в гостиницу. Оказалось — в этот день на площади я был единственным, кто не снял головной убор, когда королевский кортеж проезжал мимо. Мы с ней мило поговорили. Можно сказать, подружились...
— Хорошо, подумаю, — оборвал его я. Но Оганов не уходил.
И я поинтересовался, есть ли у него еще какие-нибудь вопросы.
Тут он поведал мне о том, что отдыхал в этом году в Испании. И встретил там Сашу Юдахина, который в разговоре сказал ему: „Да ничего ты не добьешься, пока не вступишь в жидомасоны”. И когда Оганов спросил у него: „А к кому обратиться по этому вопросу?”, якобы по секрету, сообщил: „К Юрию Влодову…”
— Юрий Александрович, примите меня, пожалуйста, в жидомасоны! — попросил он, обращаясь ко мне почему-то на „вы”.
Господи, чего только в жизни не бывает?!”
…Действительно, чего не бывает, особенно если учесть, что “случай с королевой” прописан в одном из рассказов у Окуджавы, а просьба о приеме “в жидомасоны” — в повести Войновича “Шапка”.
Ави Дан. Апокалипсис отменяется. Стихи. — “Континент”, 2007, № 2 (132) <http:// magazines.russ.ru/continent>.
Одна из пиес этого 37-летнего стихотворца, родившегося в Магадане, а ныне живущего в Москве, начинается так: “Ерболдинская осень на дворе; / На юг слоны и мухи улетели. / Качается чечен на фонаре. / В Кремле блатарь сидит на блатаре, / И у народа нервы на пределе. / Пока еще не все запрещено, / Пока сентябрь над городом колдует, / Поэт глядит в холодное окно / На это черно-белое кино, / Пивко сосет и в ус себе не дует”. Помнится, когда сия подборка пришла по почте в “Новый мир”, заведующий отделом не без иронии начертал на первой странице: “Автор хочет отправиться вслед за Ходорковским? Мы — нет”. Кстати, определение осени — это от имени любимого кенжеевского ученика Ербола Жумагулова , чьи стихи публикуются в этом же номере “Континента”. На мой вкус, они превосходят дановские в разы. С поэтической точки зрения, конечно.
Евгений Ермолин. Триумф искусства над жизнью. — “Континент”, 2007, № 2 (132).
“Наиболее продуктивен тот путь, который позволяет судить наше время с точки зрения вечности. Это — проза религиозного горизонта, произведения Александра Нежного, Светланы Василенко, Владимира Курносенко, Михаила Письменного, Сергея Щербакова, Майи Кучерской… Один из доминантных мотивов этой литературы — выживание человека в потемках жизни: истории о стойких героях наших дней, опыты сопротивления эпохе, уроки достойной жизни. Речь не идет (не всегда идет) буквально о суде над современностью. Рельеф отношений сиюминутного и вечного в прозе этого направления, которого практически не замечают живущие одним днем критики, гораздо более сложный. Но присутствие вечности дает ту перспективу, которая невероятно углубляет план повествования. И незамысловатые посиделки, суетные и подчас бестолковые будни приобретают вдруг новое качество (как, например, безотказно происходит в прозе Нины Горлановой — соло и вместе с Вячеславом Букуром)…
Самый яркий и крупный русский писатель современности, который идет этим путем, — Юрий Малецкий. Малецкий не делает ни одного шага навстречу среднему читателю, изрядно, признаемся, развращенному общим упрощением современных повествовательных ресурсов. Его проза непроста и по форме, и — особенно — по содержанию. В этом смысле Малецкий — антипод Людмилы Улицкой (о романе которой „Даниэль Штайн, переводчик”, кстати, он написал обширное эссе размером с приличную книжку). Улицкая, также отнюдь не чуждая поиска вечности, довольно последовательно и руководствуясь искренними намерениями создает в своей прозе новый, доступно-попустительский вариант религиозной морали, некий новый, гламурно-нежный тип христианства, где человек заранее прощен едва ли не за все и абсолютно без покаяния. И вот там, где Улицкая до конца идет навстречу своим читателям, разжевывая для них пищу богов и, скажем прямо, разменивая глубину на общедоступность и общеприятность, — там Малецкий апеллирует к ортодоксальным смыслам и обновляет настоящий, строгий и темный огонь веры, сопряженной с грехом, избывающей остро пережитый грех.
Он охотно жертвует деталями предметного мира, социальности, внешней оболочкой существования, извлекая из хаоса жизни и фокусируя внутренний мир и опыт, бытие один на один с главными собеседниками или в кромешном одиночестве. В лучших вещах Малецкого — стихийно сложившейся лирико-драматической трилогии „Любью”, „Физиология духа” и „Конец иглы” — представлены замечательные опыты о современном человеке с его верой и его безверием, на границе бытия и смерти, в напряженном диалоге с Богом и с другим человеком, с нерешенной проблемой одиночества, с поиском (надрывно-упорным) любви как неизбежно-мучительного средоточия существования — и с опытом неудачи как центральным опытом человеческой жизни в этом падшем мире”.