Новый Мир ( № 11 2007)

Дани Леви назначает своего героя не просто хорошим, но великим актером не только для того, чтобы подчеркнуть величие еврея на фоне ничтожества маразматика Гитлера. Великий актер — это совершенный, как скрипка Страдивари, человеческий инструмент плюс незаурядная личность. Вообразите Михоэлса, которого уже после разгрома антифашистского комитета вытаскивают откуда-нибудь с Колымы, чтобы давать уроки актерского мастерства раскисшему Сталину. Коллизия шекспировского масштаба. Человек — и нелюдь, чья человеческая оболочка уже почти разрушена поселившимися в ней духами зла. Чудовищна и задача, поставленная Человеку: попытаться эту оболочку восстановить, подлатать, дабы зло могло действовать беспрепятственно. То, что Гитлер в фильме смешон, жалок, убог и немощен, — не игра в поддавки, но дополнительный источник драматизма. Выходит, герой должен отдать этим гадам то, в чем он реально превосходит всех остальных, — умение делать людей более совершенными.

Ульрих Мюэ, такой печально-бесплотный в “Жизни других”, здесь — стопроцентно человек из плоти и крови. Смешной, растерянный, напуганный, любящий прихвастнуть перед женой и готовый периодически впасть в отчаяние. Но его человечность виднее всего в те моменты, когда он “настраивает” Гитлера, как раздолбанный инструмент: учит правильно дышать, медитировать, вытряхивает из него детские комплексы и, копаясь в чудовищном прошлом, отыскивает редкие моменты ощущения счастья и полноты жизни… Неподражаемый профессиональный жест, каким Мюэ показывает фюреру, как нужно “подниматься над собой”, не вставая при этом на цыпочки, — жест поистине великого актера. Это — его фильм, его звездная роль (едва ли не последняя в жизни). И он “убирает” пыхтящего, смешного, одетого в желтенький спортивный костюмчик, густо нагримированного Гитлера — Хельге Шнайдера — как младенца. Недаром Шнайдер — очень известный немецкий комик — обиделся на режиссера и в порыве актерской ревности назвал фильм несмешным и попросту скучным.

Ясно, что, попав из Заксенхаузена в резиденцию Гитлера, герой обречен. У него только один выбор: отказаться натаскивать Гитлера и умереть сразу или согласиться, чтобы попытаться хоть как-то использовать ситуацию, а потом все равно умереть. Ужас в том, что во втором случае он рискует потерять не только жизнь, но и душу. Ведь дать Злу воспользоваться тобой — значит предать свой народ и самого себя — Адольфа Грюнбаума. Герой соглашается. В поощрение ему привозят семью, и первое, что делает прекрасная еврейская жена, похожая на изможденную галку, — набрасывается на него с упреками: “Как ты мог согласиться?!” А старшенький из четверых еврейских детей смотрит на папу с презрением и что-то цедит о коллаборационизме. “Я что-нибудь придумаю”, — успокаивает профессор. Но что тут придумаешь?

Первая мысль, конечно, — убить Гитлера. Рука уже тянется к тяжелому золотому слитку, лежащему на столе, чтобы тюкнуть в висок погруженного в медитацию фюрера. Но не получается. Не так-то просто прикончить беззащитного, полностью доверившегося тебе человека. И потом, это не выход. Профессор уже видит, что фюрер не властен над созданной им машиной уничтожения. Его жизнь и смерть ничего не решают. Ближе к концу попытку уничтожить злодея предпринимает жена. Фюрер в пижамке, до смерти напуганный известием о готовящемся на него покушении, заходит в каморку к евреям, его укладывают в супружескую постель, жена профессора поет ему еврейскую колыбельную, а когда он засыпает, бестрепетно накрывает лицо подушкой, а для верности еще и садится сверху. Но профессор ее сгоняет: “Что ты делаешь?! Этого примерно они от нас и хотят”.

Но где же выход? Договориться? — Бессмысленно. В какой-то момент фюрер, уже привязавшийся к своему учителю, находит нужным сказать, что всегда был против окончательного решения еврейского вопроса. Он предлагал просто сослать всех евреев в пустыню — куда-нибудь на Мадагаскар… Ну как с таким договариваться? Людоед — он и есть людоед. Превратить его в нормального человека Грюнбаум не в силах. Он не Господь Бог.

Что еще? Торговаться? Профессор пытается. Предъявляет Геббельсу ультиматум: типа продолжу возиться с вашим вождем, если вы отпустите всех узников Заксенхаузена. Его, понятное дело, обманывают. Друг и коллега профессора, оставшийся в лагере, под дулом пистолета говорит в телефон, что их всех отпустили, но намеками дает понять, что это неправда. От отчаяния и отвращения Грюнбаума рвет, но он продолжает занятия. На что он надеется? Разве на чудо…

И чудо случается. В день выступления Гитлер теряет голос. Говорить речь вместо него должен профессор, спрятанный под трибуной. Парад, ликующие толпы, открытая машина вождя плывет в море трепещущих красных флагов со свастикой, сквозь лес взметнувшихся в нацистском приветствии рук. Грюнбаум — рядом, в автомобиле. Вот фюрер на трибуне. Профессор сидит внизу, посматривает сквозь дырочку за артикуляцией и говорит заготовленный текст. Рядом тикает в чемодане бомба, подложенная заговорщиками. Разогрев толпу, в тот момент, когда порог критического восприятия пройден, Грюнбаум начинает нести пургу: “Сограждане, посмотрите вокруг, Берлин в руинах, война проиграна, подумайте о себе… Почему вы идете за мной? Я старый, ничтожный, больной… Меня бил отец в детстве, я страдаю импотенцией и энурезом…” Не очень понятно, слышат его или не слышат… Толпа по-прежнему внимает восторженно. Но тут один из соратников Гитлера, дабы прекратить безобразие, идет под трибуну и выпускает в профессора обойму из пистолета. И перед смертью, все проигравший и обреченный, уже с пулей в голове, еврей Адольф Грюнбаум произносит три слова, завершающие речь, вместо двух. Вместо “Heil Hitler!” он — наперекор судьбе, наперекор победившему Злу — говорит: “Heil mich selbst!” — “Да здравствую я сам!” Толпа подхватывает и начинает в экстазе скандировать: “Heil mich selbst!”, “Heil mich selbst!”, “Heil mich selbst!”… “Да здравствую я сам!” — кричат люди, и вот уже, словно проснувшись, начинают с удивлением поглядывать друг на друга. Монолит толпы на глазах рассыпается, превращаясь в собрание самоценных, самодостаточных Человеков, которых больше уже не удастся превратить в обезумевшее стадо.

Ход, безусловно, эффектный, остроумный, талантливый, но не оригинальный. Великий предшественник Дани Леви в “Великом диктаторе” использовал ту же схему: маленький человек, еврей-парикмахер, в финале тоже произносил речь от имени Гитлера, убеждая людей, что они люди, а не орудия для убийства. Но, возможно, ничего другого и не придумаешь. Танками, пехотой и артиллерией можно сломить “хребет фашистской гадине” и на месте концлагерей тут же начать строить соцлагерь. Но сделать из несвободного человека свободного можно, только сказав ему: “Ты — абсолютная ценность”, “Да здравствуешь ты сам!”, а не фюрер, партия, государство, социализм, коммунизм и любые прочие “измы”.

Жанр сказки, фантастической “сбычи мечт”, хорош тем, что наглядно обнажает как заветные чаяния человека (социума), так и существующие в индивидуальном (коллективном) сознании способы их утоления. В фильме Леви человек хочет спасти свое “я” и победить Зло, погубившее миллионы ближних. И приходит к тому, что сделать это можно, лишь превратив всех людей в равноценных себе, превратив каждого в центр Вселенной. За это он готов заплатить своей жизнью. Другого способа фантазия ему не подсказывает.

У нас не так. Занятно сравнить эту картину с написанным по той же методе романом Павла Крусанова “Укус ангела”. Такая же “сбыча мечт”. Автор этого не скрывает: “Вот, у меня имперская психология, — честно говорит он.— Где взять другую? В магазине не купишь. Я и написал роман, позволив на его страницах сбыться всем моим заветным желаниям. Интересно было, к чему это приведет”. Семь лет назад, когда было написано, это читалось как кокетливое имперское фэнтези. Сегодня — почти как газетная передовица. Не в том смысле, что Россия, вставшая с колен, завоевала половину мира и ведет победоносную войну за вторую. А в смысле внутренней организации социума: загадочный боготворимый монарх, функционирующий не по принципу даже “власть от Бога”, а “сама власть — источник почти божественного величия”; куча политтехнологов-постмодернистов, накачивающих это пустое место фантомными смыслами (“Я буду делать, а вы объясняйте, почему это правильно”); население, с восторгом отказавшееся от всех своих автономных прав, культ Великой Державы, которая жива до тех пор, пока с кем-то воюет и стремится расширять территорию.

При этом, если приглядеться, весь роман, словно из семечка, вырастает из одной проходной фразы: “Наличие неограниченной власти, гарантирующей ее носителю достоинство в любой ситуации…” (фразы из реальной беседы питерских интеллектуалов — приятелей Крусанова, близко к тексту процитированной в романе). Господи, да как же нужно отдавить и оттоптать людям чувство собственного достоинства, чтобы мечты о личной защищенности и неуязвимости автоматически вели к идеалу неограниченной власти! Типа ничто другое достоинства не гарантирует. Пока ты при власти, можешь быть уверен, что никто на ногу не наступит, а оставшись сам по себе, всякую минуту только и ждешь, что набегут и затопчут...

Эта экстерриторизация чувства собственного достоинства, страх перед ближним, дальним и еще больше перед самим собой, заставляет людей цепляться за абсолютную власть как выражение Силы, Правды, Божественности и Бесконечности, которых они не находят в себе. Механизм этот описан еще в давней работе Эриха Фромма “Бегство от свободы”. Там подробно рассказано, откуда появляется “авторитарный социальный характер” с его иррациональным стремлением подчиниться сильному и пнуть слабого, каковы пути изживания. Только дело это тонкое и небыстрое. И “правильные” сказки тут не помогут. Точнее, сказки что-то значат и греют душу, только когда выражают реально существующие поведенческие механизмы, управляющие повседневной жизнью людей. Вот “Мой Фюрер” явно совпадает с тем, что происходит в душе у немцев, жаждущих освободиться от проклятого прошлого. “Укус ангела” — то, что происходит у нас, бредящих имперским величием на мелком щебне дважды рухнувшей в течение одного века империи. Этот фантом величия — наша защита от невыносимого чувства растерянности и брошенности, от чувства бессилия перед лицом невнятности бытия. И с каждым из нас не мешало бы проделать то, что делает Адольф Грюнбаум с Адольфом Гитлером, — научить “подниматься над собой”, не надувая щек и не вставая при этом на цыпочки.