Новый Мир ( № 12 2005)

Из-за миндальных деревьев выбрела темная фигура.

— А где все? — спросил Роман с изумлением и с внезапно возникшей надеждой.

Илья как-то невесело пожал плечами. Они уселись на краю мокрого бассейна с бутылками пива в руках. Говорил один Илья, а Роман терпеливо слушал, отпивая из бутылки. Когда поднимал голову, краем глаза захватывал Кассиопею, и блеск ее звезд казался ему насмешливой улыбкой уродливого рта.

— Здесь катание самое лучшее, — бормотал Илья, вращая головой во все стороны, словно кого-то выглядывая. — Я вообще-то много где катался. Реально поездил по миру. В Венесуэле катался. Скоро эта лужа золотой станет. Отличное здесь место. Идеально для серфа.

Илья еще много рассказывал, чем катание на этом лимане превосходит удовольствия всех других берегов, но было заметно, что на уме у него совсем не то и хочется ему говорить о другом.

— В Венесуэле девушки очень красивые, — заметил Роман. — Говорят.

Илья рассеянно кивнул:

— Да... Не знаю.

— Здесь ракеты, что ли, раньше стояли?

— Угу. Ракеты. Раньше пограничники в полседьмого всех с пляжа сметали. — Он поднял голову, поводил лицом и прислушался. — А хороший ветер. Пойду парус набью сразу.

— Удачи, — сказал Роман, нащупал в кармане ключ и подумал, глядя ему вслед: “Что, брат курилка, обникотинились мы с тобой”. Щелкнул замок, душно выдохнула дверь, подалась вперед занавеска, как сонная верная рыбачка навстречу вернувшемуся мужу. Матрас все еще лежал на полу, и ночь была точь-в-точь как вчерашняя, и даже мохнатый бражник сидел на том же месте на белой стене. Но странно — не было желания поскорее все забыть, как обычно бывает в таких случаях, а напротив, легкая истома все сильнее овладевала им. Роман переложил постель на кровать, улегся, заложив руки за голову, глядя на полуприкрытую дверь, потом резко поднялся и распахнул ее настежь. Бриз тревожил занавеску, приоткрывал угол, и тогда был виден куст дрока, изнемогающий под бременем цвета. Было тихо; недалеко у рваного берега глуховато раскатывались волны. Только раз по плитам дворика прозвучали чьи-то шаги, и все опять покрыл собою скрипичный скрип цикад. Белье хранило ее запах, но не табака, а запах увядающих дрока и лаванды, запах консервированного ветра и звездных дорог. Хотелось, чтобы был день, хотелось лежать с ней в шезлонгах у края воды, смотреть на море, в котором позавчера утонул мальчик, и чтобы она, порывшись в сумке, попросила: “Милый, поди купи мне сигарет, ты знаешь каких”, и хотелось встать и пойти, увязая в песке, к месту, где продаются сигареты, и их купить...

Перед рассветом он ненадолго задремал и видел во сне, как она ставит свою загорелую ступню на мокрую доску серфа. В утренних сумерках он вышел на улицу и поднялся по ступеням погреба. Цветы дрока покрывали их сплошной дорожкой. Дрок отцветал.

Розовая дымка всходила над постройками. Профессор Алексей Михайлович трусцой бежал в степь в майке с надписью “СССР”. Белая башня маяка прочно стояла на своем месте, обращенная к морю рядом незрячих окон; блики зари путались в высоких и запутанных сферах фонаря. Чуть сиреневое море широко выбрасывало волны на песчаный пустой пляж. Справа на поверхности озера уже летали три серфа, но ее — черно-желто-белого, цвета дома Романовых, — не было.

“Пора, — решил он, спускаясь. — И так уже две кожи сошло”, — и стал швырять вещи в сумку. Ветку засохшей лаванды он положил у порога, как оберег.

В поселке у рынка он заглянул в салоны двух такси и выбрал то, где увидел лежащую на бардачке пачку “Честерфилда”.

— Что так рано? — спросил водитель. — Только все съезжаются.

— Работа, — сказал Роман. — Работа.

— Ну да, — согласился тот и потянулся к пачке.

Поднимая облака белой пыли, выехали из поселка и покатили по дороге, обсаженной с двух сторон разросшимися акациями. За ними в солнечном золоте пшеницы пестрели красные маки. Водитель покрутил ручку приемника: “Если женщина разлю-юбит, я грустить недолго бу-уду, закурю я сигаре-ету и о ней я позабу-уду”, — пел хриплый и не очень-то счастливый мужской голос из каких-то мохеровых лет.

— Вы как к курящим женщинам относитесь? — неожиданно для самого себя спросил Роман у водителя.

— Не-а, — безапелляционно протянул водитель, — когда баба курит, это не для меня. Сам вот курю. — Он продемонстрировал Роману дымящуюся сигарету. — Но когда баба курит... — Он помотал головой. — Тут у меня строго. Я сразу так: куришь — до зобачення.

Роман смотрел, как мелькают акации, смотрел за тем, как дым водительской сигареты вьется в салоне, а потом, добравшись до открытого окна, рассеивается в прозрачном воздухе, и хотелось ему, как тургеневскому персонажу, повторять и повторять: “Все дым”. Потом заметил у себя на плече крохотный побуревший цветочек дрока.

— Ну хорошо, — сказал он. — Вот вы к ним — никак. А они к вам? Вот если, к примеру, она не курит, а вы курите. Вы-то ведь курите?

— Ну и что? — удивился водитель, но было видно, что такой вопрос поставил его в тупик.

Правой рукой он потянулся к сигаретной пачке, вытащил новую сигарету и прикурил, чуть склонив голову и не отрывая глаз от дороги. Немного подумал и уклончиво сказал:

— Кто их разберет?.. Они, брат, по-другому устроены... У них принципы.

Санечка

Шеваров Дмитрий Геннадьевич родился в 1962 году. Окончил Уральский государственный университет. Печатался в журналах “Новый мир”, “Смена”, “Урал”. Живет в Подмосковье.

Это было во втором классе. Я лежал в больнице. Еще впросонках медсестра совала мне под мышку обжигающе холодный градусник. Неприютное электричество заливало все беспощадным острым светом. Я прятался под одеяло с головой и завидовал нашему котенку Персику, который остался дома. Когда папа утром первым вставал, зажигал свет и будил меня веселым кличем “Вставайте, граф!”, то Персик забирался в старый валенок. Там, за толстыми шерстяными стенушками, он сладко спал почти весь день, просыпаясь изредка лишь для того, чтобы поесть, потянуться и поласкаться. Нет, хорошо, очень хорошо жить в валенке.

За голым больничным окном неохотно начинался зимний день, короткий, как заячий хвост. Снег летел жесткой крупой, шелестел сухо по подоконнику.

Пока не загремели тележки с кастрюлями и не позвали завтракать, я пристроился на кровати, стал перебирать свои сокровища, прихваченные из дома. Голубоватая промокашка — на ней мой приятель Мишка написал мне молоком кое-что секретное. Фотография — мама в белой вязаной шапочке, улыбается: мол, держи нос морковкой.

Какая уж тут морковка... В палате еще пять парней, но все взрослые — четверо в шестом, а один и вовсе семиклассник. Причем оставшийся на второй год. Ночью они играют в карты при свете фонарика или забираются в ординаторскую и там смотрят телевизор. Днем они дразнят меня дистрофиком, кидаются огрызками яблок, а когда я выхожу из палаты, роются в моей тумбочке. Иногда они просят почитать им вслух книжку или рассказать какую-нибудь страшную историю — ну прямо как маленькие. Что ж, я рассказываю, мне не жалко.