Новый Мир ( № 12 2006)

Одно лишь могло служить ему утешением: за время его отсутствия М. Сажин ввел его жену в действительный курс того, на чьи деньги куплена вилла и протекает вся жизнь в ней. После чего Антония Ксаверьевна покинула “Баронату”.

Позднее Бакунин не предпринимал попыток возглавить восстание или даже просто участвовать в нем. Больше того, он намеренно отрекается от роли революционного вождя. “Оставьте меня в покое”, — пишет он в редакцию “Journale de Geneve”. Пишет в Юрскую Федерацию (созданную им революционную организацию рабочих-анархистов Швейцарии, Испании и Италии): “Время больших речей, теоретических, печатных или произносимых, прошло. В последние 9 лет в недрах Интернационала было развито более идей, нежели надобно для спасения мира, если бы одни идеи могли спасти. Теперь не время для идей: нужны действия, факты... Но ни мои годы, ни мое здоровье не позволяют мне этого... Я не могу поэтому быть в рядах пролетариата ничем иным, как лишь помехою, а не помощником...” Он продолжает судить о делах революции, но лишь как частное лицо. Лишь Барселонское восстание 1872 года взволновало его. Он испускает грозный рык, как старый лев, не способный более к битвам: “Надо было сжечь правительственные здания. Это первый шаг в момент восстания, а они этого не сделали!” По Бакунину, это принципиально: надо сжечь документы, внести хаос и дезорганизацию во всю работу государственного организма. Кажется, в конце жизни он перестал верить в революционные возможности европейского пролетариата. Друзья поставили ему это на вид и не нашли оправдания его “унынию”. Он не пытался оправдываться и весь последний год своей жизни провел вне политики.

В середине июня 1876 года он почувствовал себя очень плохо: решено было везти его в Швейцарию, к доктору Фохту. Когда его повезли в Берн, он, на упрек, что не написал своих мемуаров, сказал: “...для кого я стал бы их писать? Не стоит открывать рта. В настоящий момент народы всех стран утратили свой революционный инстинкт... а страх делает их смиренными и инертными”.

Незадолго до смерти он сказал А. В. Баулер: “Ты воображаешь, что революция — это красиво? Я видел революцию вблизи; ах, как это противно вблизи!” И добавил: “Я ведь одинок, глубоко одинок”.

1 июля 1876 года Бакунин умер. Ушел из жизни человек-легенда, который всегда, в русской по крайней мере ментальности, будет оставаться величайшим бунтарем, анархистом № 1. Есть много странного во всем этом: оформившимся анархистом, человеком, исповедующим мало-мальски связанную анархическую доктрину, Бакунин был… ну, последние лет девять своей жизни. До этого говорить о его “мировоззрении” — полная бессмыслица, такая там мешанина противоречивых порывов, замыслов и идей. А вот бунтарем он был всегда, вне причастности или непричастности к анархизму. Стихийно. Генетически. Баррикады и повстанцы вызывали у него подлинный душевный трепет, “опьянение”, он всегда лез на рожон, он фатально не способен подчиняться чужой воле, он — подлинный гений разрушения. Характерен разговор, который случился между Бакуниным и его приятелем по 1843 году, музыкантом А. Рейхелем: тот спросил его, что будет он делать, когда осуществятся все его реформаторские планы. Бакунин ответил: “Тогда я все опрокину”.

К счастью, человек свидетельствует о себе всею прожитою жизнью, а не только последними годами одинокой старости, написанными книгами и воспоминаниями современников, в которых его облик множится, как в зеркалах, и, пожалуй, может дойти до прямого “раздвоения”, как у чересчур уж нервного Белинского. Достоевский загадки Бакунина не разгадал (да и не ставил перед собой такой задачи). Не разгадать ее и нам. Слишком много прошло времени, слишком изменились наши взгляды на действительность. Теперь уже за далью лет нам не понять, кто был этот “политикан из кафе” (каковым считал его Маркс) или гигант и титан, каким увидели его Э. Малатеста, Э. Реклю, М. Сажин и К. Кафиеро. Разумеется, такое “чудо-юдо”, каким был в революционном движении М. Бакунин, можно было и любить, и ненавидеть.

Совсем иначе, чем в Европе, воспринималась фигура Бакунина в России: “бакунистами” были все первые настоящие русские революционеры, даже такие впоследствии разные, как С. Перовская, А. Желябов, П. Кропоткин и Г. Плеханов. Образ его был почти мифическим. “Он — современный Святогор, которого русская земля не может снести. Пылкая натура, волевой характер, страстная речь Бакунина действовали неотразимо. Он, революционер по темпераменту, действовал прежде всего на чувства молодежи, революционизировал ее настроение, побуждал ее волю...” — писал о Бакунине О. Аптекман. Но сегодня дело не в этом. Важнее, может быть, то, в чем он оказался прав. “Доктринерский социализм” Маркса ни к какой революции не привел; пролетариат (именно в том виде, каким он виделся Марксу) не стал могильщиком буржуазии; скорее, по истечении времени, он стал главной ее опорой, а вся “революционная теория” марксизма, как выяснилось, есть лишь частный случай описания процесса создания глобального индустриального общества. “Диктатура пролетариата”, как и предсказывал Бакунин, оказалась диктатурой “группы меньшинства”, а революция, в глубинной своей сущности, действительно оказалась борьбой религиозной, и то, что новые святыни оказались столь непохожими на старые, дела не меняет: мифология и иконография русской революции в своей зрелой форме (уже при Сталине) носили все признаки “новой религии”. Бакунин ошибся лишь в том, что эта религия отнюдь не была религией “Свободы, Равенства и Братства”.

Но самое главное, по самой фигуре Бакунина, который, по меткому выражению кого-то из современников, помимо деятельного сумбура в голове носил еще и “черта в теле”, просматривается совершенно ясно, насколько революция “теоретическая”, революция Маркса, Лассаля и Каутского, будет не похожа на революцию настоящую, как мало в ней будет “правильного”, “справедливого”, “великодушного” и как много, напротив, будет путаного, неправильного, жестокого, извращенного, как много будет мести, нечаевщины, провокации, лжи, снега, дождя, тифа, расстрелов, “балагана”, “раскачки”. Бакунин не предсказал, что победа революции обернется ее поражением. Он не мог знать, что нигде и никогда народные массы не смогут создать самоуправления, способного противостоять воле тоталитарного революционного государства: так было в России и на Украине в 1917 — 1920-м; так было в Испании в 1936 — 1939-м, так было в Эквадоре, так было в Мексике, так было и будет всегда и везде. И все же великий ниспровергатель отживших устоев выбрал правильное русло: если пускаться в плаванье по рукавам революции, то уж тогда в анархизм. Он-то по крайней мере обречен. А только проигравшая революция и есть закваска для движения общества вперед. Впрочем, сейчас все это давно уже история без продолжения: мир вступил в другую фазу, классовые битвы сменились борьбой социальных и информационных технологий, выступлениями против глобализма и экологическим активизмом. Возможно, в этой борьбе анархистам еще придется сказать свое слово. В конце концов, кто-то же должен сказать, что нас снова оболванивают, грабят, лишают нормальной среды обитания и изо всех сил запихивают в роль счастливых потребителей мирового рынка.

Неожиданно подкрался теплый вечер. После футбольного матча с деревенскими анархисты отправились на Осугу купаться, Сергей Гаврилович во дворе раздул костер под своим “цыганским” навесом, а я лежал на траве, смотрел на кувшинки, на отражения сине-зеленой ольхи в воде, на пряди водорослей, распустившиеся по течению… В Лопатине уцелевшие дома резко выделялись среди готовых завалиться кровельным железом и крашеными наличниками, в Прямухине тарахтел самодельный слабосильный тракторишко Бори Петрова, возвращался с пастбища десяток коров, чернели картофельные борозды с пятнышками пробившейся ботвы, вьюнок вился у забора, ласточки чертили в светло-розовом небе. А я все думал: “Какую страну угробили, сволочи. И продолжаем гробить, дураки”. И все мне казалось, что я сам чего-то недоговорил, сам с собою не до конца был честен или просто чего-то недодумал…

В начале этих заметок я писал, что анархизм представляется мне серьезной доктриной, достойным выбором. Может быть, правда, лишь потому, что на логотипе этого движения первым словом выбито слово “Свобода”. Но сейчас, заканчивая этот разговор о Бакунине, которого А. Блок, напомню, назвал “распутьем русской жизни”, я сам будто стою на распутье и не знаю, что сказать. Была бы моя воля, я отмотал бы время назад, до самого этого распутья, и пошел другим путем. Думаю, софизм о “разрушающем духе” не стоил того, чтобы городить весь этот революционный огород. Двойное отрицание являет нам природа: зима не есть весна, а весна не есть лето, и не нужно семи пядей во лбу, чтобы это понять. А за революцию, за фанатизм, за тупое отрицание мы заплатили чересчур уж большую цену. И философия садов мне ближе, чем бакунинский раж, и дух пушкинского “станционного смотрителя” кажется мне прекраснейшей из философий. Я знаю: никакой волей, никакими силами прошлое невозможно вернуть назад. И время, которое неудержимо протащило нас из средних веков в XIX век, а потом — пожалуйте — к нам, в постиндустриальное информационное и какое-то там еще общество, устремляется дальше с нарастающей скоростью в направлении, большинству из нас вряд ли известном. И ровным счетом ничего из прошлого больше не важно. Все это пустые слова. Они не работают. Не работают фундаментальные законы политэкономии Маркса и ленинская “журналистика”; вся анархическая литература стала трухой, потому что более не существует предмета — “народа”, который она описывает. Разумеется, я тоже не знаю, куда течет влекущее нас время: сейчас оно затащило нас в глобальный кризис, из которого человечество не знает выхода. А значит, почти все мы — и нынешние, и прошлые — виновны в том, что это случилось. Было, было какое-то распутье, и мы не распознали верную дорогу и пошли, значит, с кистенем по первопутку, понастроили тюрем, понаделали шпицрутенов… Нет, не туда, не туда надо было… А куда? Возможно, мы окончательно сбились с пути. Но если Мишелю Бакунину удастся совершить побег из своего прошлого в то будущее, в котором от дней сегодняшних уцелеют лишь святые да пророки, то лишь благодаря слову “свобода”, словно тавро, выжженному у него на челе. Все остальное про него забудется. А свобода — она останется свободой и там, в будущем, которому мы не знаем названия. Ибо будущее, да без свободы — это вообще что-то невообразимое…

1 Здесь: жизнь в обществе (англ.) .

2 Что за человек! (фр.)

3 Но я не вижу ни малейшего покаяния в этом письме! (фр.)

4 В Париже провозглашена республика (фр.).

Дела академика Стечкина и "Дело "Промпартии""

От редакции. В этом номере под рубрикой “Далекое близкое” мы публикуем очерки о двух замечательных деятелях российской науки и культуры, которые в XX веке следовали своему призванию и долгу служения стране вопреки любым политическим обстоятельствам, препонам и репрессиям. И вышли из этих обстоятельств все-таки победителями.

Хомяков Анатолий Михайлович — специалист по механике конструкций, кандидат технических наук, доцент Московского авиационного института. Родился в 1940 году. С 1991 года выступает в прессе со статьями по истории техники и проблемам высшего технического образования. В “Новом мире” печатается впервые.

Техническая история XX столетия немыслима без научно-практического наследия Бориса Сергеевича Стечкина как ученого и инженера.

Главная его роль в технологическом движении человечества и прежде всего становлении и развитии отечественной промышленности отразилась в трех направлениях техники: авиационные двигатели, газовые турбины и экологическая безопасность автотранспорта.

Все три направления у Стечкина взаимосвязаны, что свидетельствует о том, что его деятельность, несмотря на “непростой” жизненный путь, была последовательной и целеустремленной.