Новый Мир (№ 2 2010)

Когда-то в жизни героя произошло некое очень страшное событие, о котором он полностью забыл. Что-то ужасное случилось с его женой, матерью его ребенка, и с его лучшим другом, знаменитым в прошлом русским писателем-эмигрантом. Куда-то они навсегда исчезли, и кажется, герой знает куда. Да он и сам для себя исчез, чтобы через много лет очнуться пациентом сумасшедшего дома. За это время его сын из маленького русского мальчика превратился в образцового канадского юношу, студента юридического факультета Монреальского университета. С разрешения администрации больницы герой переписывается с ним по электронной почте. Эти письма, а также редкие ответы сына и составляют третью часть.

«Я в принципе понимаю, что довольно скоро пора будет помирать, но как-то не слишком отчетливо», — пишет герой. Он лукавит. Все он прекрасно понимает. И то, что с ним произошло, и то, что происходит, и то, что произойдет. Предопределенность. Неотвратимость обстоятельств времени и места. Переделкино 37-го года. «Большая смерть маячила рядом, но маленькую мы отгоняли, ласково глядя друг на друга. И это прошло».

Он словно ходит по кругу. Но на самом деле это не круги, а витки спирали, закручивающейся в смерть. Державинское «жерло вечности» — это черная воронка, затягивающая распадающийся разум. Как будто множество полупрозрачных картинок из разных временных пластов и культурных реалий накладываются друг на друга и проецируются на экран. А вместо луча кинопроектора — пронзительное отчаяние.

«Это Плюшкин, сынок, великий и несравненный российский Поэт. Наше Все. Подростки за партами, выключив сотовые телефоны, задумчиво слушают небольшие трагедии Плюшкина в исполнении хора и оркестра. Проплывают океанские ледоколы — привет Плюшкину.

Пролетают космические вездеходы — слава Плюшкину. Проползают ядерные сноповязалки — вечный покой Плюшкину. Его застрелил из отравленного пистолета сенатор Дантес на дуэли, организованной царским правительством и лично Николаем Вторым — Кровавым. Так нас учили. А на самом деле его самостоятельно замучили большевики в пересыльном лагере близ Владивостока».

И странным образом в этих письмах опознаются и «Книга счастья», и трактат о поэзии, словно отраженные в страшном кривом зеркале жертвоприношения из второй части. И еще становится понятно, что мальчик из первой части и герой третьей части — это одно и то же лицо. А мальчик на даче в Переделкине — это отец героя. А трактат о поэзии написал тот самый русский писатель, который куда-то запропал. И оказывается все связано — Ад, Чистилище, Рай. И оказывается, что случилось что-то страшное. Со всеми. Навсегда. 

Последняя часть романа производит наиболее глубокое и самое неожиданное впечатление. Более всего это гибкая и пластическая проза напоминает раннего Сашу Соколова. Это тем более интересно потому, что сам Саша Соколов без труда распознается в авторе трактата. Только замолчал этот персонаж по другим, отличным от Соколова причинам. Роман обрывается неожиданно, на полуслове, скупой информационной справкой. И ты еще некоторое время не веришь себе: как же так? Ведь кажется, что повествование еще только разгоняется. А потом понимаешь: все уже сказано. Дальше ничего нет.

8

Среди крупных русских поэтов Бахыт Кенжеев, наверное, является чемпионом по количеству сочиненных авторских посланий, стихотворных писем и просто стихов-обращений. Его поэзия нуждается во втором лице, в конкретном адресате. Один из главных его поэтических сборников так и называется — «Послания». «Обрезание пасынков» — последнее и, видимо, на сегодняшний день наиболее значительное его прозаическое произведение. Это в конечном итоге тоже послание. Но если в своих стихотворных посланиях, особенно в ранних, Кенжеев чаще заговаривает темноту, успокаивает, убаюкивает адресата («Уладится, будем и мы перед счастьем в долгу. Устроится, выкипит — видишь, нельзя по-другому»), его поздняя проза — это полное тревоги и отчаяния предупреждение об утраченной гармонии, о наступающем хаосе. Это проза по необходимости. Поэзия не способна описывать собственную гибель.

«Здесь возможности поэзии заканчиваются; здесь, как это ни печально, усмотреть гармонию невозможно» , — пишет автор трактата о поэзии. Впрочем, нет. Не совсем так. Потому что есть в этой книге, говоря словами Набокова, некий «особый поэтический смысл (когда за разум зашедший ум возвращается с музыкой)».

Борис ЛОКШИН

Нью-Йорк

«Ниже нас только адское пламя»

«НИЖЕ НАС ТОЛЬКО АДСКОЕ ПЛАМЯ»

Г е р м а н С а д у л а е в. Таблетка. М., «Ад Маргинем Пресс», 2009, 384 стр.

Г е р м а н С а д у л а е в. AD. М., «Ад Маргинем Пресс», 2009, 400 стр.

А л е к с а н д р С н е г и р ё в. Нефтяная Венера. М., «АСТ»; «АСТ Москва», 2008, 288 стр.

Фигуры Германа Садулаева [1] и Александра Снегирёва в современном литературном процессе, казалось бы, сложно связать друг с другом. Разница в возрасте не столь велика, но авторы находятся в разных «весовых категориях»: успешный представитель «поколения тридцатилетних», которое пытается как-то заявить о себе и предстать одним целым, и молодой прозаик, только начинающий свой путь в большой литературе. Садулаев целиком и полностью «раскручен» издательством «Ad Marginem», за Снегирёва же недавно взялось «АСТ». Книги Германа Садулаева — давние и частые гости лонг- и шорт-листов наиболее престижных российских премий, Снегирёв же — лауреат «Дебюта», тоже влиятельной премии, но отмечающей скорее талант автора и успешное начало его творческого пути.

Впрочем, именно премиальный сюжет 2009 года связал двух авторов: их романы попали в число шести финалистов премии «Национальный бестселлер». Ни Снегирёву, ни Садулаеву завоевать «Нацбест» не удалось, но присутствие «Таблетки» и «Нефтяной Венеры» в числе лучших книг года по версии жюри «Национального бестселлера» любопытно. Почему критики обращают внимание и на историю личной драмы тридцатилетнего архитектора, отца дауна, и на эпизод из жизни менеджера среднего звена, описанный в «Таблетке»? Представляют ли книги разнообразие современной литературы и ее открытость для различных социальных явлений или тексты в чем-то схожи и этим общим могли заинтересовать экспертов?

Наиболее очевидное и заметное сразу сходство двух произведений — главные герои романов. Максимусу Семипятницкому из «Таблетки» тридцать пять, а Федору Овчинникову из романа Снегирёва — тридцать один. Люди одного поколения, они находятся на разных этажах одного социального уровня, если использовать классификацию Семипятницкого. Самого себя он причисляет к lower middle, самому дну «среднего класса», а архитектор средней руки Овчинников, судя по описанию в «Нефтяной Венере» его жизни до смерти родителей, попадает в разряд upper middle, «успешных», презирающих таких, как Семипятницкий. Впрочем, значение общественного положения для героя Снегирева практически нулевое, тогда как для Максимуса это тема постоянных размышлений и философствований. Но вот что действительно сближает героев, так это склонность к постоянному монологу о высшем и частому диалогу непосредственно с ним.