Новый Мир (№ 2 2011)

— Малой, чего шумишь? — И дальше проваливался в сон.

Какой он мне дядя?

Коля и мой папа росли вместе. Мать была сестрой моего деда (в девичестве Шаргунова). Всех четверых ее братьев перебило в войне. И ее мужа убило в первые месяцы войны, крестьянского парня, от которого остался младенец и смешная фамилия Болбас, похожая на мужицкое пузо, выросшее у этого младенца спустя многие годы. Вдовая мать Коли приютила мою бабушку, тоже вдову, с тремя детьми, в уральском Еткуле, куда те перебрались из вятской деревни. Колина мать работала продавщицей в магазине, моя бабушка устроилась кастеляншей при гостинице. Она-то

и познакомила Колю с будущей его женой, оренбургской девушкой, остановившейся в той гостинице. Колина местная девчонка не пошла с ним в кино, и моя бабушка подсунула ему свою постоялицу. Они смотрели “Летят журавли”. Он проводил ее до гостиницы и на следующее утро пришел за ней снова. От прежней девочки отвернулся, а в новую так вцепился, что пришлось ей вскоре проститься с Оренбургом, — сыграли свадьбу через месяц после знакомства.

Анна, так звали Колину жену, по профессии швея, темненькая, веселая и простосердечная пышечка, приехала к нам вместе с ним перед тем, как им улететь на Кубу. Мне было семь лет. Из серого промышленного Орска к синему океану страна посылала Колю — строить завод. В Орске оставалась взрослая дочь.

Аня часто вспоминала историю знакомства с Колей. Он с мягкой иро­нией и нежной улыбочкой поддерживал воспоминания. “Как хорошо у нас все начиналось! В кино водил и на обратном пути песни мурлыкал. Все песни наизусть мне споет, какие только есть, пока гуляем. Дотемна гуляли. А как ты у меня первый поцелуй вымаливал? На колени встал! Чего смеешься?

А как умолял за тебя пойти? Говорил: будешь, Анюта, в меду купаться, я все за тебя сам делать буду, живи со мной и радуй, что ты есть такая. Говорил? Правильно, киваешь. А как узнал ты, что я Танюшку жду, так до потолка целый час прыгал, соседи милицию вызвали, думали — драка”.

Каждый вечер и каждое утро в те дни, что Болбасы гостили, повторялось одно и то же: я со всей дури вонзал кулачок дяде Коле в толстый живот, точно бы надеясь выпустить оттуда воздух.

Тетя Аня корила меня встревоженно, но все равно по утрам и вечерам пузо выкатывалось посреди комнаты. Дядя храбрился: “Давай, тузи! Думаешь, боюсь? Это у меня не жир, это пресс!” Я медлил, он, равнодушно позевывая, бормотал: “Ну давай, убивай, не томи”, — и хныкал вроде бы в шутку, а я, отвернувшись или заговорив о постороннем, вдруг с размаху бил.

Болбас морщился.

— Живой? — спрашивала жена обеспокоенно.

— В порядке.

— Правильно Сережа делает: давно пора худеть, на кого похож!

— Я в молодости крест на кольцах держал. — Посмеиваясь, он оглаживал брюхо, лицо прояснялось: детская экзекуция была пройдена.

Он вообще говорил негромко, посмеиваясь. Зачем повышать голос, когда есть большущее тело?

— Дядя Коля, а как на заводе? — спросил я.

— Нормально. Хочешь на завод?

— Ага.

— Так сразу туда и не зайдешь. — И он начал излагать в своей неторопливой, чуть насмешливой манере: — Подготовка нужна. Вот космонавтов к полету готовят, так и к заводу надо готовиться. В драках побывать стенка на стенку, на крыше поезда прокатиться, в лесу медведя встретить и убежать целехоньким. Что еще? — Сложил губы и слегка подул как-тои пренебрежительно и деликатно, точно на пушинку. — Ну и знать, как

с техникой обращаются.

— А ты все это видел?

— Испытал. Ты папашу своего расспроси. Он ведь тоже у тебя заводчанин. После Суворовского училища на заводе сталь лил. Это потом стихи стал печатать и в Москву перебрался.

— А ты завод любишь?

— Нормально. Трудно, но я без работы не могу. Ребята меня любят.

— Роботы?

— Ребята. Товарищи мои. Народу много. Жарища, духота. Грохот. Искры летят. Я и говорю тебе: сызмальства надо к такому готовиться. У меня друг зазевался, и ему руку оттяпало.

— Как это — оттяпало?

— По плечо, — невозмутимо сказал Болбас и колыхнул здоровенным плечом. — В Крым путевку дали, а толку-то. Новая не вырастет.

Надо же было так случиться, что в тот день после этого разговора я поехал с тетей Аней на рынок на троллейбусе, сидел у входа, вертелся, махал руками, и распахнувшейся дверцей мне прихлопнуло правую кисть. Больно прижало. Не вырвешься. Может быть, это было воздаянием за кулак, таранивший родственное брюхо?

Тетя Аня запричитала, бросилась к кабине, двери сомкнулись, забранились входящие и выходящие, но рука была освобождена.

— Не балуй! — сказала тетя Аня, прощупывая мне костяшки пальцев.— Живой?

— Это не я. Это он водить не умеет. — Я показал в сторону кабины.— Деревенщина!

— Что? — Она отшатнулась.

— А что? — Увидев выражение ее лица, я испугался больше, чем когда меня прихлопнуло железной створкой.

— Деревенщина… — протянула она. — А ты там был?

— Где там? — спросил я голосом раненого.

— Где, где… Где отец твой родился. Откуда дядя Коля. Откуда все наши. Никогда не говори так: “деревенщина”, понял?

Я кивнул, стыдясь пассажиров вокруг и вообразив, что сказал что-то совсем ужасное.

— Вот брошу тебя сейчас. Счастливого пути, горожанин!

— Не бросай!

Троллейбус остановился. Тенью, не чувствуя ушиба, я выскользнул за ней.

— На рынок идем. А рынок — это что? Это и есть деревенщина… Много деревню обижали. Вот и ты обидел. А деревня и сейчас поит, кормит, молоко дает, масло, сыр, творог, мясо. Откуда это, думаешь?

— Яблоки, груши, тыква… — бойко подхватил я, пытаясь загладить вину. — Фейхоа!

— Фейхоа другая деревня дает, не русская. Но тоже деревня. Как рука? Прошла, балбес? — По ее интонации я понял, что прощен.