Новый Мир (№ 3 2008)
Шрифт:
7. Найти др. работу.
8. Развестись.
Пункт номер восемь обнадеживал. Я нежно сдула с бумажки пыль, положила ее на стол, придавив пресс-папье, и перешла к протиранию подоконника. Танцуя тряпкой между гераней и пеларгоний, я осознала вдруг, что громко напеваю марш из оперы “Любовь к трем апельсинам”.
Второй сюрприз поджидал в уборной: оттирая унитаз, испортила санитарным гелем платье. Я хотела всего лишь получше смочить им губку, но — кап-кап-кап! — дорожка мелких капель пересекла наискось подол, и ткань стала бледнеть прямо на глазах. Я заметила
Как жалко! Платье было простеньким, но я его любила. В расстроенных чувствах присела я на бортик ванны. Единственным человеком, кто мог чудесным образом спасти вещь от мусорной корзины, была Марина. В этом я не сомневалась. Но как? сделать вытачку? поставить заплатку? И тут я вспомнила, как она вышивает по ткани свои стихи. Мне нужна аппликация! Это должна быть какая-то надпись, подумалось мне. Озорная и остроумная. Возможно, даже хулиганская. И на другом языке, чтобы прочли только те, кто его понимает. Допустим, французский…
Из чего вырезать буквы, я уже знала: вчера любовалась на обрезки переливчатой фиолетовой материи от китайской кофты, которую Марина сшила дворничихе Марь Матвевне. Если сделать из них аппликацию, в пандан к черничному киселю будет неплохо.
Я взяла с журнального столика телефонную трубку, набрала номер…
— Сколько нужно ткани? — спросила Марина.
— Чтобы хватило написать по-французски что-нибудь типа “под платьем я голая”, — ответила я, и мы стали думать, как сказать покороче.
— Может быть, sous cette jupe je suis nue?
— Нет, проще застрелиться, чем столько букв вырезать и пришить.
— Можно и проще: je suis nue?
— “Я — голая?” Некуртуазно. Да и какая же я голая, когда я в платье.
— Идея, — воскликнула Марина. — Nue dessous! Коротко и ясно.
— “Голая под…”! Отлично! — сказала я. — Всего одиннадцать букв. Управлюсь за полчаса.
Единственный на все издательство ксерокс стоял в кабинете у Чипыжова, и он к нему никого не подпускал. Когда нашему отделу требовалось снять копии с документов, я бегала на другую сторону Садового кольца и отдавала их в копи-центр. У Королькова, судя по всему, имелся под это дело бюджет, который он время от времени пытался зажать, отксерив по тихой у Чипыжова, после того как тот уходил домой. Сегодня был как раз такой случай — день экономии. Корольков выдал мне стопку листов, довольно увесистую, и, убедившись на вахте, что Чипыжов ушел, заслал меня диверсантом по чипыжовский ксерокс.
Я стояла лицом к окну, когда дверь распахнулась и в комнату влетел запыхавшийся хозяин — оказалось, забыл на столе борсетку.
— Что ты тут делаешь?
Половину страниц, которые всучил Корольков, я отксерила, а вторую половину не успела.
— Вадим Петрович велел…
— Вон из моего кабинета! — рявкнул Чипыжов. — Сколько можно говорить! Мне Корольков картриджи не покупает! И нечего глазки строить, не поможет.
— Ухожу, ухожу.
— Ну я же просил! — не унимался Чипыжов. — Мы графику ксерим! Нам идеальный картридж нужен. Как вы не понимаете — идеальный!
— Хорошо, я передам Вадиму Петровичу.
— Вот и передай!
Повторять ему не пришлось.
Я сгребла в охапку теплые страницы и ретировалась. Мне же лучше. Время — половина седьмого, и какого дьявола я здесь торчу.
Я не говорила Родиону, что подрабатываю фотомоделью. Официальной версией моих вечерних отлучек было преподавание русского языка марокканцу, инструктору по физическим контактам в Главном разведывательном управлении. Статус последнего предполагал некую таинственность и недоговоренность вокруг происходящего, так что в эту часть моей жизни Родион понимающе не лез.
Для достоверности приходилось выдумывать казусы.
— Знаешь, чем он сегодня отличился? “В полях растет пышница”! Понимаешь — пышница! Жалко даже поправлять.
На самом деле у меня было занятие поинтереснее. По вторникам, средам и пятницам в восемнадцать часов тридцать минут к памятнику Пушкину подъезжал джип фотографа Лени Лещинского, “тойота рав четыре” с номерами 1945 (“легко запомнить — победа над Германией”), и я, придерживая полы мехового френча, садилась в душистый, пахнущий дорогой кожей салон авто. Машина трогалась, за окном сверкала Тверская, проносилось Садовое кольцо, потом Леня сворачивал на Космодемьянскую набережную и, доехав до ветхого двухэтажного особняка, в котором располагалась студия, парковал машину в темном, сыром закутке между помойным контейнером с одной стороны и бетонным забором с другой.
О, сколько раз, оказавшись в этой зловонной норе, я вспоминала Марину!
Старые дома исторгали сонмы состарившихся и отживших свое вещей, которые ни за что ни про что мокли, сырели под снегом и, оскверненные соседством картофельной шелухи и рыбьих голов, всем своим видом беззвучно взывали о помощи — чтобы пропасть через день в оранжевом чреве мусоровоза.
Апофеозом беспощадности помойки стал день, когда на месте парковки мы обнаружили кабинетный рояль, старый, расстроенный “Оберфилд”, он стоял среди мусора, одинокий и никому не нужный, как белый слон.
— Поиграем? — предложил Леня.
Мы отыскали пару ящиков, уселись за инструмент. Лещинский вспомнил пьесу Вила Лобоса и побежал тонкими пальцами по костяным клавишам, я нашла нужную гармонию в басах и придумала пронзительный контрапункт, и лилась, вилась, словно дым, музыка.
Под конец мы совсем разошлись, прямо дубасили по клавишам, все ребра инструменту отбили. Это была среда. А в пятницу он исчез…
В студии я сбрасывала френч, Леня пристраивал на оленьи рога свой берет “модлен”, бросал на стол трехгранник “Тоблерона” — обожаю этот шоколад, — нарезку брауншвейгской колбасы, хлеб, сигареты и зажигалку, мы пили мате из отделанных серебром калабасов, потом я долго красилась, сооружала на голове вавилонскую башню, подбирала наряды, Леня расставлял аппаратуру, настраивал освещение, после чего усаживал, укладывал или устанавливал меня в нужные позы, он снимал ретро, это нужно было для тематического сборника клип-артов, и в ход шли веера, павлиньи перья, ридикюли, горжетки и жабо Муртады.