Новый Мир (№ 3 2008)
Шрифт:
30Седакова О.Счастливая тревога глубины. — В ее кн.: “Музыка. Стихи и проза”. М., “Русскiй мiръ”, 2006, стр. 261 — 262.
31В качестве аргументации можно привести показательный пассаж из статьи А. Алехина “Поэт без читателя”: “Выйдя из пространства за железным занавесом в разомкнутый мир цивилизации, общество пережило что-то вроде кессонной болезни <…>. Масса случайных поклонников поэзии нашла себе кучу других, более привлекательных культурных развлечений — от видака и концертов заезжих звезд до путешествий по всему белу свету. А большей части законных ее читателей просто не до стихов: крутясь на трех работах, отрабатывая гранты, репетиторствуя, к вечеру не только нового сборничка не откроешь, но и в заветного Пастернака-Мандельштама не заглянешь — поваляться часок перед тем же теликом или с дедиком в руках, да и спать. Но настоящая проблема еще глубже. <…>
32Олег Чухонцев: “Читателю плевать, чем жертвовал поэт и сколько недоедал”. Беседовал Ян Шенкман. — “НГ Еx libris”, 2005, 20 октября, стр. 2.
Роман с жизнью
Роман с жизнью
Леонид Зорин. Выкрест. Роман-монолог. — “Знамя”, 2007, № 9
Имя Леонида Зорина присутствует в отечественном культурном сознании вот уже семьдесят лет. В далеком 1934 году десятилетнего бакинца, только что выпустившего книжку стихов, познакомили с главным советским литературным мэтром — Максимом Горьким. И Горький, который обычно скептически относился к разного рода вундеркиндам, на этот раз был по-настоящему удивлен и очарован. Он написал о юном Зорине очерк под названием “Мальчик” и опубликовал его в “Правде”. Трибуны выше тогда не было.
Стоит процитировать классика: “Я был предупрежден: приедет гость, поэт, мальчик. Ну, что ж? Мальчики и девочки, сочиняющие стихи, — весьма обычное явление у нас. И всегда с ними немножко трудно, потому что в большинстве случаев они еще не умеют писать стихи”.
Этот — десятилетний — почему-то умел. Дальше в своем очерке Алексей Максимович долго рассуждал, что надо делать с такими вот непутевыми детьми, которые пытаются освоить русскую просодию. Однако данного конкретного “мальчика” признал коллегой и недаром очерк о нем написал в стилистике своего классического “Детства”. Там полный восторг, слезы и, между прочим, мизансцены, хотя бы одну из которых стоит напомнить: “Я предложил поэту прочитать его стихи. Несколько секунд он молчал, и это побудило меня сказать, что „есть случаи, когда не следует стесняться своим талантом”.
— Это из письма Потемкина — Раевскому, — заметил десятилетний человек.
— Поэта — Потемкина? — спросил я.
— Нет, фаворита Екатерины Второй. А разве есть поэт Потемкин?”
Горький вообще был человек увлекающийся, падкий на новых людей, новые идеи, новые “пути”. Он триста раз ошибался, он проклинал и даже невольно сажал в сталинские лагеря доверившихся ему людей, но тут он не ошибся: “мальчик” — Леонид Зорин — выжил, встал на ноги, написал множество текстов. Должно быть, Алексею Максимовичу не все бы они понравились, но это уже дело десятое.
Казалось бы, редкий подарок судьбы — прославиться в десять лет! Но фамилия героя названа в очерке не была, так что в дальнейшей литературной карьере Зорин опирался отнюдь не на авторитет Горького (как многие тогда опирались), а на самого себя.
Мало сказать, что карьера эта была успешна — бывали в нашей литературе примеры карьер гораздо более головокружительных, но, увы, кратких. Зорин не прогорел фейерверком, он год за годом целеустремленно поднимался по крутой лестнице мастерства и успеха. Первая его пьеса (“Соколы”) была поставлена на сцене профессионального театра, когда автору было семнадцать, но и теперь, когда ему за восемьдесят, его пьесы ставятся лучшими театрами страны. Драматургия Леонида Зорина давно уже стала общепризнанной литературной классикой. Причем классикой не застывшей, не окаменевшей, а по сей день живой, легко вступающей в контакт с резко изменившейся за последние годы реальностью. Почти пятьдесят пьес, среди которых подлинные шедевры — “Декабристы”, “Римская комедия”, “Варшавская мелодия”, “Медная бабушка”, “Покровские ворота”, “Царская охота”, “Граф Алексей Константинович”, да и многие другие.
Зорина ставили Товстоногов и Ефремов, фильмы по его пьесам снимали Рязанов и Козаков, Алов и Наумов. “Покровские ворота” — фильм Михаила Козакова по пьесе Зорина — крутят по ТВ даже чаще, чем “Иронию судьбы...”.
Такой успех мало кому из драматургов выпадал на долю.
Однако, как Пушкин некогда сказал, “лета к суровой прозе клонят”. Уже давно Леонид Зорин пишет прекрасную русскую прозу. Какое-то время она была как бы в тени его драматургии, воспринималась критикой как симпатичный, но необязательный “довесок” к “основной деятельности”, но чем дальше, тем определеннее проза становится главным его делом. И таким же успешным, таким же востребованным, как и драматургия. Можно даже сказать, что его “маленькие романы” последних лет стали в своем роде сенсацией — “Господин Друг”, “Трезвенник”, “Кнут”, “Тень слова”, “Юпитер”, “Забвение”, цикл рассказов о Костике Ромине, всенародно любимом герое “Покровских ворот”, выгодно отличались от основного литературного потока динамикой сюжета (пригодился драматургический опыт), ясностью композиции, рельефно прописанными характерами. Обращаясь к извечным и очень сложным философско-психологическим проблемам, Зорин сумел избежать интеллектуального занудства — он пишет о вечном как о личном, на том языке, которым говорит сам с собою всякий думающий и чувствующий человек. Он не упрощает и не адаптирует высокое, он просто помещает его в соразмерный обычному человеку контекст, заставляя своих героев решать вечные проблемы здесь и сейчас, находясь не в безвоздушном пространстве чистой мысли, а в реальной, историей заданной бытовой среде.
В сентябрьском номере журнала “Знамя” опубликован очередной “маленький роман” (или, как в этот раз обозначено, “роман-монолог”) Леонида Зорина под названием “Выкрест”. Он написан как бы от лица реальной личности — Зиновия Пешкова. Это человек, который прожил в ХХ веке долгую и притом совершенно феерическую жизнь. Судьба его — готовый роман, и вот, кажется, этот роман на русском языке появился.
Зиновий Пешков — старший (на год) брат Якова Михайловича Свердлова, оба родились в Нижнем Новгороде, в семье владельца маленькой типографии, которая печатала визитные карточки и прочую мелочь. При советской власти (не знаю, как сейчас, давно не был в Нижнем) там, на единственной пешеходной улице города Горького (называли ее “Свердловка”), был маленький музей — вот отсюда, дескать, вышел наш пламенный революционер, именем которого назван Екатеринбург (где по его распоряжению была расстреляна царская семья). Про Зиновия в том музее не было ни слова на стендах, про него было тогда нельзя.
С братом (по роману) Зиновий не ладил: “Мы были погодками, я был старше, и это так его угнетало! Казалось, он никогда не простит того, что я его обогнал, — едва ли не сразу меж нами вспыхнула неистовая борьба за первенство”.
Дело, впрочем, не столько в первенстве было, сколько в разнице мироотношений: “Яков не только готов был стать, он и хотел стать частью силы. Я и не хотел и не мог. Второе было еще существенней. Способен ответить лишь за себя. В действе, поставленном моим временем, я был согласен на монолог, не предусмотренный его фабулой и не написанный его автором. Даже спеленутый общей формой, пронумерованный, втиснутый в строй, я продолжал бы в любой ипостаси существовать сам по себе”.
Да, вот вопрос — что есть настоящая сила? Та, которая уже есть вовне и надо лишь к ней примкнуть (но тогда ты уже не “сам по себе”), или та, которая есть в тебе самом (и тогда любая внешняя сила тебе воленс-ноленс чужая, если не враждебная)?
Тут же и право на монолог (“роман-монолог” как-никак). “Действо, поставленное временем”, не очень любило монологи и мало кому их позволяло. И стоили эти монологи дорого.
Оба брата Свердловых жили за “чертой оседлости”, оба чувствовали себя заключенными в гетто, но пути выхода из ситуации избрали разные — Яков с головой ушел в борьбу, где положился на внешнюю “силу”, а Зиновий предпочел легальные возможности. Он хотел не бороться, а учиться и вообще — “существовать сам по себе”. Женщин любить, жизни радоваться.
Вот такие разные были братья.
Для того чтобы учиться в столицах, надо было креститься, и Зиновий это сделал, почему и роман называется “Выкрест”. Слово это неоднозначное, не просто термин, означающий “крещеный еврей”. Для многих евреев “выкрест” означает “предатель”, да и православные националисты не очень верили в искренность такого крещения. “Выкрест”, словом, ни с теми, ни с теми, он сам по себе. Он покинул одну общину, но в другую не вступил. Это, между прочим, один из вариантов свободы.
Чтобы легче было с разнообразными формальностями, нашего героя усыновил великий писатель земли русской Максим Горький, и половина жизни выкреста прошла на фоне и параллельно жизни великого писателя. Об этом в романе много. Собственно, и роман посвящен памяти Алексея Максимовича, к которому Зорин, немножко поперек времени, относится до сих пор нежно. И тут я разделяю его чувства. Горький еще вернется. Мы его недочитали.
Но не буду, однако, пересказывать биографию Зиновия Пешкова и роман — там чего только не было! И Первая мировая, на которой Зиновий потерял руку, и французский Иностранный легион — Африка, Алжир, и дружба с де Голлем, и генеральский чин. Это ж только в двадцатом веке такое было возможно: еврейский мальчонка из Нижнего Новгорода одновременно брат одного из самых мрачных советских вождей, приемный сын Максима Горького, друг и соратник де Голля, французский генерал!